— Художники! — с уважением протянул Живой.
— Выпендрежники! — сплюнул Бабст.
Оказалось, что молодые — уже не очень молодые — решили развестись. Несмотря на обилие черного, бывшие супруги были веселы и по очереди сфотографировались со всеми, да еще и угостили царей и поэта шампанским.
— Сладко! — завопил захмелевший на жаре Пушкин, и тогда невеста одарила его долгим влажным поцелуем.
— Как мимолетное виденье! — простонал Паша, обмякая. — Телефончик оставьте, богиня! Я — человек бесчестный, жениться сразу не стану!
К двум часам стало сильно припекать. Ноги с непривычки гудели. Пушкин охрип, но продолжал выкрикивать свои экспромты. Вода в термосе Бабста закончилась, и он то и дело убегал к ближайшей тележке с напитками, таская царям то кока-колу, то фанту.
Петр снял кафтан и повесил его на ограду памятника. Живой пристроил рядом свой цилиндр и тут же организовал прокат костюмов. Фото в кафтане — триста рублей, в цилиндре — сто. В кафтане и цилиндре — тысяча. Совсем раззадорившись, он сорвал с головы парик и принялся махать им, выкрикивая:
Люблю тебя, Петра из меди,
Твою лошадку и змею!
Скорей сюда идите, леди,
Я вас сфотографирую.
На вашу камеру, на нашу,
Всего каких-то сто рублей.
Хотите, с Катериной спляшем?
Хотите — с вами? Посмелей
Подходим к памятнику, дама!
Вставайте тут. Смотрите прямо.
Теперь проследуйте к царю.
Премного вас благодарю!
Какой-то немец, видимо, найдя Пашу достойным собеседником, толкнул его локтем в бок и, указывая на Савицкого, с уважением произнес:
— Алегзандер Невски! — и выставил большой палец.
— Алегзандер — хундерт рубель, — тут же сориентировался Живой.
— Ух ты! Смотри! — толкнул Пашу с другой стороны Бабст.
На набережную выкатили сразу четыре автобуса, и из них посыпались китайцы. Толпа запрудила все пространство перед памятником.
— Тридцать, сорок, — считал по головам Бабст. — Лучше, чем четыре свадьбы и одни похороны.
Живой достал из кармана смартфон, потыкал в кнопки, что-то прочел и завопил, обращаясь к китайцам:
— Питодадидо! Ибай лупу!
— Ты чего, опупел? — уставился на него Бабст.
— Языки учить надо, — помахал волшебной машинкой Паша. — Вот, читай! По-китайски Петр Первый — Питодадидо. Сто рублей — «ибай лупу». Сто пятьдесят рублей — «ибай уше лупу». Да ты не отвлекайся, считай. Пусикен! Руссише поэто! В очередь, сукины дети!
Следом за китайцами явились и японские туристы. Они фотографироваться не стали, а только слушали гида, переговаривались по-своему, смеялись и указывали пальцами на Живого. Отчетливо было слышно слово «Высоцкий».
— Радуйся, поэт, за Высоцкого тебя приняли! — съязвил Бабст.
— А чего сразу не за Визбора? — отвечал тот, прислушиваясь. — Да не Высоцкий, а «усоцкэ». По-японски — врун, лжец. Аниме надо смотреть! А кого это они так?
— Да тебя вообще-то.
— Значит, фотографироваться не будут. Вот был бы я в костюме Чебурашки — сразу бы понабежали. Ну и хрен с ними. В Чебурашке я бы сварился заживо. Уф-ф, жарко!.. Пойду передохну.
Он встал у ограды, на которой висел кафтан Петра, открыл колу и принялся обмахиваться веером, подаренным китайскими поклонниками Пушкина.
Тут к нему подошел здоровенный белокурый детина явно иностранного — скорее всего, скандинавского — вида. Он был в желтых шортах, синих гольфах и зеленой рубашке с подтяжками.
— Привет, — сказал скандинав по-русски с еле заметным акцентом, — можно с тобой сняться?
— Конечно! — с готовностью ответил Живой и тут же на всякий случай представился: — Александр Пушкин, русский поэт. Знаете такого?
— Очень хорошо знаю, — улыбнулся тот. — Я даже переводил тебя на шведский. Меня зовут Свен Карлсон. Но я не тот, который живет на крыше, просто у нас это очень распространенная фамилия. Я славист.
Паша улыбнулся в ответ и расшаркался:
— Очень приятно! Павел Живой, артист. А я-то думаю — чего этот викинг Пушкину тыкает? А он, оказывается, переводчик, свой человек!
— Нет, тыкать — это такая языковая привычка. У нас по-шведски нет всяких «вы» — «ты». Но если ты хочешь, я могу говорить тебе «вы».
—Да ну, ты чего, старик? — хлопнул его по плечу Паша. — Тыкай на здоровье. Ты же почти наш. Мы тебе даже скидку сделаем. За Пушкина — всего пятьдесят рублей. А если фоткаешься с Петром, то Пушкин бесплатно.
— Нет, с Петром не надо, — поморщился Карлсон. — Я лучше с тобой. А можно сниматься не здесь, а вон там, около собора?
— Ноу проблем! Костя, топай за нами!
Фотосессия прошла удачно. Пушкин даже попытался поднять своего переводчика на руки, чтобы выразить поддержку его деятельности. Это не получилось, и тогда могучий викинг сам поднял поэта на воздух и подержал над головой.
— А у Всадника-то не хочешь? — спросил Паша, принимая гонорар. — Памятник знаменитый. Россию поднял на дыбы!
— Он не только Россию поднял на дыбу, — нахмурился швед. — Вот скажи, Павел, ты никогда не думал, что означает эта змея?
— Ну то есть как — что означает? — пожал плечами Живой. — Зло мировое.
— Нет, — покачал головой Карлсон, — не мировое. Змея-то — это мы...
Пораженный такой трактовкой шедевра Фальконе, Паша некоторое время смотрел на представителя побежденной державы молча, а потом вдруг схватил его за руку.
— Слушай, а давай мы ему отомстим! — выпалил он.
— Как это?
— Ну, тебе ведь обидно, что тебя змеей представили?
— Обидно.
— И всему шведскому народу обидно?
— Еще как!
— Ну так возьмем и отомстим. Заберемся туда и напишем ей на хвосте: «ШВЕДЫ НЕ ГНУТСЯ».
Карлсон даже подпрыгнул:
— Отличная идея! Это же из Пушкина, да? «Ура, мы ломим, гнутся шведы!»
— Пятьсот баксов, — быстро сказал Живой.
— О’кей. А тебя не арестуют?
— А это уже не твоя забота. Арестуют — деньги при тебе останутся.
— Нет, нет, я все равно заплачу!
— О’кей. Можно, кстати, эту надпись вырезать напильником, чтобы навечно, — Паша снял цилиндр и ловко, как фокусник, извлек из него напильник. — Но тогда, сам понимаешь, будет дороже.
— Сколько?
— Тысяча!
— Ладно. Я только в банк сбегаю!
— Беги. Но можешь не спешить. Все равно до вечера ждать придется. Сейчас сам видишь, нельзя.
— Хорошо, буду ждать до вечера!
Карлсон помчался в сторону «Астории», а Пушкин вернулся к Всаднику.
Свадьбы шли непрерывной чередой, и Петр с Екатериной вертелись как заведенные.
Живой огляделся в поисках поживы.
Из автобуса вылезала очередная группа граждан иностранного вида. Экскурсовод высоко поднял над головой желто-голубой флажок и повел их вокруг памятника. Два немолодых туриста отделились от группы и встали у ограды. Один — маленький, толстенький и с висячими усами — что-то говорил, показывая на Петра. Другой, длинный и мрачный, кивал головой.
Живой подошел послушать.
— Ось, дывысь, Мыкола, як вин на Богдана схожий,— говорил усатый.
— Якого Богдана? Ступку? — спрашивал длинный.
— Та ни!.. На Богдана-гетьмана в Кыеве. Ну, на монумент.
— Та Богдан же без змиюки!
— Ще б вин був с нею! Цэ ж змиюка сэпаратизьму...
Живой снова вытащил из кармана смартфон, быстро что-то набрал, внимательно прочитал и пошевелил губами, запоминая. Затем подлетел к туристам и, сняв цилиндр, картинно раскланялся.
— Здоровеньки булы, шановне панове! С царем не хоче-те сфотографуваться? На ваш аппарат сто рублей. Двадцать пять гривень по курсу НБУ.
— Хиба ж цэ царь? — спросил усатый, сердито глядя на Петра. — Жеребця стрымуе, змия вбивае... Цэ не царь, а шкуродер. Тьху!
— Тогда с Пушкиным давай, — не отставал Паша. — Великий поэт, гуманист, интернационалист — и тильки двенадцать гривень.
— Хиба ж ты Пушкин?
— А шотакова? Хочешь, стихи прочту?
— Та на що мени росийськи вирши?
— А я и по-вашему могу!
— Брешешь!
— Та шоб я вмэр!
Паша нахмурился, выдержал паузу, а потом откинул руку в сторону и начал:
Красуйся, городе Петрив,
Будь непоборный, як Росия.
Хай стихне на вики викив
Тоби пидборкана стихия[3].
— Ни, не трэба, — перебил его усатый. — Цэ не вирши, а гамно.
— Цею импэрськой лабудою, — поддержал его длинный, — нам ще в школи уси вухи прожужжалы.
