Наверное, он все-таки уснул. Потому что вдруг обнаружилось, что он не сидит, а лежит, а в зарешеченное окно робко заглядывает позднее зимнее утро.
Предрождественское утро. Семья Дювалье хоть и не исповедовала христианство, но, столько лет прожив во Франции, не отмечать Рождество не могла. Это был, в первую очередь, семейный праздник, который особенно любили младшие сестренки Франсуа, Фло и Мари, появившиеся на свет уже здесь, в Париже.
И дома всегда была наряженная елка и груда подарков под ней. А почитание Матери Эрзули вовсе не мешало девочкам каждый год ждать Санта-Клауса. Франсуа, после поступления в университет живший отдельно, на Рождество всегда приходил в гости к родителям.
И сегодня собирался, подарки для толстушки Фло и вертлявой Мари давно завернуты в красивую бумагу и украшены бантиками. Мама, наверное, уже начинает нервничать, ведь сын со вчерашнего дня не выходит на связь, его телефон молчит. А Эжени Дювалье привыкла каждый день слышать голос сына, особенно после недавних ужасов.
И сейчас она снова и снова набирает номера Франсуа, и домашний, и мобильный. И пристает к мужу, а тот лишь шутливо отмахивается – что ты кудахчешь, женщина? Парень уже взрослый, небось у красотки какой-нибудь заночевал, вот его дома и нет. А мобильный? Ты же знаешь рассеянность нашего сына – где-то бросил и забыл.
Отец, пожалуйста, прислушайся к маме, прошу тебя!
Может, попытаться дотянуться до отца мысленно? Или хоть до кого-то из унганов? Или до мамбо?
Франсуа зажмурился и мысленно собрал свою силу в один светящийся шар, вернее, шарик, сил у него пока немного. Получалось, если честно, так себе, навыков почти не было. Зато было яростное, безумное желание предупредить своих о затаившемся зле.
И Франсуа отправил в пространство свой шарик, пульсирующий кровавой надписью: «Бокор жив!» Он представил себе лица отца, остальных унганов, мамбо Жаклин. Вы слышите меня?! Отзовитесь!!!
Слепящий взрыв в голове, на мгновение мелькнуло удивленное лицо мамбо, а потом навалилась тьма.
Из которой его вытряхнули довольно бесцеремонно – пинком под ребра.
– Ишь, дрыхнет, гаденыш! – Очередной пинок, более сильный. – Отдыхает, видите ли! Сволочь!
– Потише, Абель. – О, и просто Жак опять здесь. Или он живет в этом доме? – Ты же ему ребра сломаешь, а хозяин велел парня пока не уродовать.
– Так ведь я из-за этого… полночи по чердаку на цыпочках шарился, хлам по местам расставлял. Еще бы кто подсказал, где те места были! Пришлось самому соображать, а вдруг что не так сделал? Хозяин опять рассердится, и все из-за него! – Теперь досталось ноге. – Вставай!
– А ты, смотрю, храбрец, каких мало, – криво улыбнулся Франсуа, поднимаясь. – Как отважно сражаешься с лежащими противниками!
– Чего-о-о? – угрожающе протянул громила. – Жак, он что, меня трусом только что назвал?
– Не слышал, – старикашка злобно сверкнул глазками на Франсуа. – А ты, щенок, не нарывайся лишний раз, иначе я Абеля не удержу.
– Не волнуйся, заражена пиписка носорога, я и без тебя справлюсь. – Франсуа на всякий случай прислонился спиной к стене и в темпе прогнал все мышцы, готовясь к атаке здоровяка.
Но тот вдруг согнулся пополам от хохота, тыча в просто Жака пальцем и повторяя эпитет, которым старикашку только что наградил пленник. Понравилось, видимо.
А вот владельцу антикварной афролавки – не очень. Вернее, совсем не понравилось, если судить по перекосившейся физиономии. Он снова вытащил свой любимый аргумент и ткнул им в сторону Франсуа (пистолет, господа, пистолет, других аргументов в столь почтенном возрасте нет):
– Заткнись, паршивец! Скоро тебе будет не до смеха, особенно если твой отец начнет упрямиться. Его ведь, – мерзкий смешок, – придется как-то убеждать. И делать это будет вовсе не костолом Абель.
– Чего сразу костолом-то! Я ж ему пока ничего не сломал! – проворчал громила, держась на всякий случай подальше от верткого и прыгучего парня.
– Ну, чего встал? – Дуло пистолета качнулось в сторону выхода. – Марш наверх, там тебя уже заждались. И без фокусов, я не Абель.
– А че опять Абель! Кто же знал, что этот мозгляк так драться умеет! Да я бы…
Вконец разобидевшийся слонопотам, продолжая бухтеть, снова шел первым, показывая дорогу. Но держаться старался в паре метров от Франсуа. Мало ли что!
Сегодня пленника, похоже, вели не в ту комнату, где он вчера имел сомнительное удовольствие лицезреть бокора. Они шагали в совершенно противоположном направлении, и Франсуа начал догадываться в каком. А догадываться не хотелось, очень не хотелось. Хотелось ошибиться.
Не в этот раз. Его действительно привели в перистиль. В обустроенный в этом доме храм вуду, который до нервного ступора напоминал тот, на вилле в Сан-Тропе, где пролилось столько крови.
Такой же столб посреди просторного помещения, те же полки на стенах с предметами для колдовства. Точно такой же алтарь, как и там.
Только тогда, в день так и не состоявшейся смерти бокора, на алтаре лежал Алексей, отец Ники. А сейчас…
Сейчас на алтарь собрались положить его, Франсуа. С чем он был категорически не согласен, что и продемонстрировал в меру своих скромных возможностей.
Вы пробовали схватить рукой шарик ртути? Мало того, что невозможно, так еще и опасно! Даже участие в увлекательной кутерьме еще четверых слуг бокора ощутимых результатов не принесло.
Колдун, сидевший в инвалидном кресле, наблюдал за суетой с возрастающим раздражением. Оно, раздражение, распухало все больше и больше, пока не превысило предельно допустимые размеры и не взорвалось приступом злости.
– Довольно! – рявкнул Дюбуа. – Ослы! С мальчишкой справиться не могут!
– Но, хозяин, он все время уворачивается, да еще и пляшет! – пропыхтел один из подручных колдуна, отдуваясь. – Клоун какой-то!
– А ты, я вижу, полон сюрпризов, щенок, – холодно усмехнулся бокор. – Впрочем, я тоже. Отойдите от него все!
Дважды повторять не пришлось, слуг словно ветром сдуло. Хотя для того, чтобы сдуть пушинки весом под сто килограммов каждая, понадобился бы не простой ветерок, а торнадо высшей степени опасности.
Франсуа растерянно оглянулся по сторонам. Чего они так испугались, ведь Дюбуа сейчас абсолютно обессилен, он сам признался. Вся черная мощь осталась в основной, так сказать, части этой гидры, а в инвалидном кресле сидит жалкий обмылок. Даже первичных навыков, полученных от отца, парню хватило, чтобы противостоять вчера ментальному натиску бокора.
Так почему эти двухметровые детины жмутся сейчас за спиной своего хозяина?
Который медленно поднялся с кресла и, не оглядываясь, протянул руку назад. Неопрятная куча тряпья в углу зашевелилась и неожиданно оказалась человекообразным существом, пол которого сразу не определялся. Что-то очень старое, очень сморщенное и абсолютно лысое. А вот глаза… Глаза помощника (или помощницы) колдуна казались, нет, не казались – были двумя черными провалами в бездну.
– Иргали, – произнес колдун, – ты все подготовила?
Все-таки помощница.
– Да, господин, – прошелестела старуха, – возьмите.
И в черную лапищу бокора легла доверчиво смотревшая на людей белоснежная голубка. Пышный кружевной хвост, гладкие перышки, изящно выточенная головка – птичка привыкла к тому, что ее все любят и ею восхищаются. Поэтому спокойно сидела в руке Дюбуа, не предпринимая попыток улететь.
А зря. Потому что через несколько минут мерного речитатива, произносимого бокором, белоснежные перья окрасились алым, а изящная головка отлетела в сторону.
И Франсуа вдруг почувствовал, что двигаться он больше не может. Вообще. Он даже дышал с трудом.
– Иргали, закончи, – устало произнес колдун, усаживаясь обратно в кресло. – Заткни щенку рот, чтобы он не мешал мне беседовать с Пьером.
Лысая безобразная особь гадко хихикнула, подхватила истекающее кровью тельце птички и приблизилась к Франсуа.
Он знал, что будет дальше, видел не раз. Но ничего изменить уже не мог.
А вот кому полено! Чудесное полено черного дерева! Редчайший экземпляр – само ходит, ест и себя обслуживает. Правда, больше пока ни на что не способно, но ведь это пока! В руках настоящего мастера полено может превратиться в нового Пиноккио. Правда, деревяшке хотелось бы, чтобы его называли Франсуа, но это так, всего лишь каприз. Называйте как хотите, главное, помогите снова стать человеком!
Сколько он уже существует полурастением? Месяц? Два?
Франсуа не знал. Он потерял счет времени, особенно в первые дни, полные боли, ужаса и безысходности. Когда он был настоящим, полноценным растением, не способным даже пошевелиться. А то, что на алтарь его положили полностью обнаженным, добавляло ситуации еще и бездну унижения. И тотальной беспомощности.
Франсуа навсегда запомнил момент, когда в глазах его отца погас свет. Шок от появления живого и почти невредимого бокора, сменившийся яростью и гневом, затем – ужас, когда Пьер увидел распластанное на алтаре тело сына, над которым застыло безобразное лысое существо, державшее остро заточенный нож точно над сердцем жертвы.
