Теперь камера показывает хирурга: он аж дымится от злости. Он в бешенстве оттого, что она сбежала, плюнув на все его старания понравиться ей. Когда они прибыли в Южную Америку, хирург сиял, был любезным с телефонистками и сотрудниками клиники, настолько любезным, что она подумала: надо же, какой славный человек, но стоило ей сбежать, как он изменился, стал грубым с телефонистками и затаил злобу. Ну, ты же помнишь, когда он оперировал барышню, в его глазах уже сверкала злоба. Такая злоба, чтобы зрительницы, которые уже поняли, что ему не светит, перепугались, как бы он ее не убил, не зарезал скальпелем, не изуродовал или не устроил еще какую подлость – к примеру, не поменял местами нос и рот. Но злоба злобой, а когда она снимает бинты и всем ясно, что она стала выглядеть еще лучше и все ее прелести остались на своих местах, зрительницы дружно вздыхают с облегчением… Ууууф! Но все-таки кое-какие сомнения остаются. Действительно, почему хирург с таким жутким взглядом не изувечил ее? А? Но подожди, еще увидишь… В общем, снимаем дальше. Как тебе?
– Продолжай, продолжай.
– Итак, она едет себе в лифте, а камера пока показывает взбешенного хирурга. Крупным планом – его злобная харя. Что делает хирург? Да ничего, просто корчит злобную рожу.
Камера – на лифт. Звучит приятная музычка, спокойная, расслабляющая: тра-ля-ля, тра-ля-ля…
Камера – на хирурга. Все с той же злобной рожей он разглядывает рентгеновский снимок. Камера отъезжает, и мы видим, что хирург держит в руке пульт.
Камера – снова на лифт. Двери открываются. Взгляды влюбленных встречаются. Они бегут навстречу друг другу, обнимаются, целуются. Он смотрит ей в глаза, замечает, как она изменилась, и говорит ей, словно проснулся в раю: «Дорогая, мне до сих пор нравятся сюрпризы».
Камера фиксирует мерзавца-хирурга со злобной рожей. Он нажимает кнопку пульта.
В кадре небоскреб, и мы видим, как взрывается его верхний этаж.
Крупным планом рентгеновский снимок в руке хирурга: этот мерзавец нашпиговал ее сиськи пластитом. Ублюдок!
– Дерьмо фильм.
– В гробу я видал твое мнение, Лу! Ты кто – сраный писака из «Нью-Йоркера»? Нет. Ты всего-навсего отличный парень, который построит для меня небоскреб! И знаешь почему?
– Почему?
– Потому что я, режиссер, взорву верхний этаж небоскреба и сниму это на пленку, а вы потом перепродадите этот разрушенный небоскреб другой компании. Вы продадите его за жалкую пригоршню долларов, потому что у небоскреба разрушена верхушка, а небоскребы без верхушки идут на рынке за бесценок. А потом можно просто отремонтировать верхний этаж и распродавать апартаменты. Официально компания проиграет на этой сделке, потому что продала по дешевке небоскреб, который и без верхнего этажа совсем неплох. А на самом деле таким образом вы сможете отмыть приличные деньги, а я смогу снять свою гребаную «Пластиковую любовь». Как тебе название?
– Название дерьмо… А вот идея… Идея вроде ничего, – сказал ты.
Так началась эта история.
Дурацкая идея безбашенного Трента очень понравилась твоему деду.
Movies, строительство, и fuck их всех!
После чего дела пошли отлично! Настолько, что однажды рванула бомба в коридоре, где работали сценаристы. Ошметки тел разнесло повсюду, так что было непонятно, где чьи.
Чтобы эти говнюки из ФБР не копали слишком глубоко, официально объявили о пожаре. Тем, кто слышал взрыв, элегантно заткнули глотки.
Дед не ожидал такого развития событий. Он сказал, что необходимо разузнать, что за сучья семья нанесла нам такое оскорбление, и постараться с ней договориться.
На что ты с возмущением возразил:
– Дед, ты что, правда считаешь, что я сяду за один стол с людьми, которые подкладывают бомбы мне под зад?
Дед посмотрел на тебя, словно не понял, а затем сказал:
– Послушай, Лу! У тебя есть своя компания, дела у нее идут неплохо, я бы даже сказал, хорошо… Эта затея со строительными подрядами под видом кинопроизводства действительно классная задумка. И вот, парень, ты заработал кучу денег, и неожиданно к тебе приходит какой-то грязный пидор и говорит: «Малый, знаешь, что ты теперь сделаешь? Ты будешь делиться с нами». Что ты ему ответишь? Скажешь, да, я согласен? Давай отвечай. Вот я прихожу и говорю тебе: «Мы вступаем в твою компанию и будем делить твои деньги». Что ты мне ответишь?
Ты молчишь.
– Вот видишь? Они знали твой ответ. Что им оставалось? Только подложить тебе бомбу.
Дед погладил свои больные ноги и пробормотал:
– Проклятые псы… Слушай, Лу, прежде чем я уйду, я хотел бы увидеть тебя добропорядочным человеком… Не хуже этих чертовых Л а Бруна из Манхэттена!
– Это куда же ты собрался, дед?
– Да никуда… Забудь. А вот скажи-ка, – неожиданно спросил он, – ты помнишь Сала Скали?
– Это которого? Того, кто производит на Сицилии миндальную пасту?
– Именно. Он из тех, кто руководит семьей, и успешно. Так вот, ты сейчас поедешь ненадолго на Сицилию. Погостишь немного у Сала Скали.
Ты открыл рот, чтобы что-то возразить. Но дед не дал тебе этого сделать, поспешно закончив:
– Я не хочу, чтобы с тобой здесь что-нибудь случилось.
Тебя это устраивает в качестве причины отъезда?
Тебя устраивало. Ты прилетел в Катанию, и тебя встретил тип, как две капли воды похожий на Джо Пеши, только что вышедшего из ателье на Пятой авеню: Сал Скали действительно притягивал к себе внимание.
Пеши-Скали поведал тебе Великую Историю Миндальной Пасты. Он рассказал, как в Америке эмигранты сходят по ней с ума, как сначала ее экспортировали нарезанной кусками, как расставляли по перекресткам «безмозглых негров», чтобы продавать пасту, завернутую в оловянную фольгу, как потом предприятие разрослось (Словно член при виде голой Шерон Стоун, заржал он) и как благодаря твоему деду «Миндальная паста Скали» имеет сегодня великолепный офис в самом центре Нью-Йорка…
Он посвятил тебя в Новую Великую Идею: выпустить на рынок «Миндальную пасту Скали» с любовными афоризмами внутри упаковки.
– Человек покупает ее, съедает, а на дне любовное послание к его девушке… Согласись, здорово!
Он прошептал тебе:
– С этого дня для всей Сицилии, и даже больше – для всей Италии, ты, как это у вас зовется, copirraiter, мой американский копирайтер! Мы скажем друзьям, что Сал Скали пригласил тебя приехать из Америки, чтобы сочинять ему афоризмы, здорово, а?
Он подмигнул тебе, и тебя охватило желание послать его подальше.
В какой жопе ты оказался, Лу? Что это перекатывается в твоей голове, точнее, в самом мозгу, похожее на здоровенный ком сырой ваты? И этот паскудный свет… блеклый неоновый свет, похожий на тот, что горит на лестничных клетках в Гарлеме? И это ощущение озноба в руках? И этот мерзкий запах, напоминающий тот, что заполнял дом дяди Альфа в день его похорон?
За окном Городской клинической больницы Катании вставал рассвет октябрьского дня. Парень, только-только открывший глаза, разглядывал в хромированной перекладине кровати свое искаженное отражение. Он шевельнул ногами, чтобы убедиться, что жив. Рядом стоял и с улыбкой смотрел на него беззубый старик в грубой пижаме и с чашкой в руках.
– 's happened?[2] – прохрипел парень, стряхивая с себя оцепенение.
– Чего?
– What has happened?
Старик продолжал улыбаться.
– Черт побери, нам здесь только англичан не хватало! – сказал он.
– Перед тобой сицилиец, и не хуже тебя, старый пень! – чуть слышно прошептал парень.
Старик и не собирался стирать с физиономии довольную улыбку.
– Чай! – объяснил он, показывая на чашку. В его глазах стояло выражение человека, никогда до этого не пившего чаю.
– Давно я здесь? – спросил парень.
Старик молчал. С какой стати я должен отвечать тебе на этот вопрос, без слов говорила его физиономия.-
Парень пристально посмотрел на старика. Тот, так же не отводя взгляда, прихлебывал из чашки.
– Не знаю, давно ли я в этой больнице, – потряс головой парень, – но зато точно знаю: у меня есть привычка носить с собой пистолет. Иногда я убираю его в подмышечную кобуру – видал такую, нет? Ее носят под мышкой, потому она так и называется. Очень удобно доставать пистолет… А иногда я убираю его в кобуру на брючном ремне. Ее сдвигают немного назад – это так специально задумано, чтобы рукоятка пистолета умещалась на пояснице, – и можешь надеть любой пиджак, даже тесный, и застегнуть его на все пуговицы, – и никто не заметит, что у тебя там пистолет. Ну, не то чтобы никто, это я погорячился, потому что, если у тебя тренированный глаз, ты сразу усечешь, если у кого кобура на поясе. Но у тебя, старик, глаз нетренированный. Есть еще кобура для лодыжки, но вот что я тебе скажу: кобура на лодыжке – хрень собачья, она очень неудобная, ходишь, как колченогий, не можешь положить ногу на ногу, когда сидишь, – в общем, полный отстой. Слышь, дед, мне с тобой приятно разговаривать. Надо же иногда хоть с кем-нибудь поговорить. Я тебе уже сказал, не знаю, как я здесь оказался, не знаю, кто меня раздевал, – если я был одет, когда меня сюда принесли. Но слушай меня внимательно, дед. Обычно я ношу с собой пистолет. Сечешь фишку?
