Прогулка продолжается, обстановка с каждым коридором становится все более мрачной. Теперь нас сопровождает охранник тюрьмы, настолько похожий на гориллу, что мне хочется сбегать купить ему пакетик арахиса.
Мы входим в коридор, где находятся камеры смертников. Поганое местечко, доложу я вам! Я осознаю, что настал момент потрясти требником. Но нужно не опозориться.
Небольшая железная дверь…
— Это здесь.
Тюремный надзиратель открывает, и я вхожу в узкую камеру размером с платяной шкаф.
Сын рыдающего приятеля шефа в глубине. Он высок ростом, с темными волосами и светлыми глазами. Ролле-младший сидит на деревянном табурете, и кажется, будто спит.
Здесь осужденные на казнь знают день суда, дату приведения приговора и имеют возможность подумать над всеми проблемами жизни на земле и на небе…
Когда я вхожу, Эммануэль слегка приподнимается.
Глаза подернуты грустью, но на лице появляется горькая ухмылка.
Он бросает мне резкую тираду по-английски. Поскольку я ни черта не понимаю, то пожимаю плечами.
— Не выдрючивайся, сын мой, — шепчу я ему, — я никогда не был слишком способен к иностранным языкам…
У него отвисает челюсть.
— Вы француз?
— Француз, как и все те, кого зовут Дюран вот уже шестнадцать поколений.
Тогда он морщится и пожимает плечами.
— Тюремная система Англии замечательно организована, — тихо произносит Ролле, — она позволяет пообщаться со своим священником каждому иностранцу, приговоренному к смертной казни.
Этот парень не производит на меня впечатление человека, согласного с тем, что его просто так вздернут. Он мужественный и сумеет умереть достойно.
Я иду к его кровати и сажусь.
— Очень мило с вашей стороны прийти ко мне, — насмехается он, — но извините меня, аббат, я скоро буду иметь дело непосредственно с самим Господом Богом. Вы знаете, как у нас говорят? Лучше обратиться к Богу, чем к его святым!
— Знаю, — говорю я и вздыхаю. — Но я пришел не для того, чтобы приобщить вас к Богу, сынок…
— Нет?
— Нет… Тем более что я разделяю ваш взгляд на религию…
У него вываливаются глаза.
— Как так?
— Послушай, мальчик, — шепчу я, — не надо ломать комедию, это нехорошо, учитывая нынешнюю ситуацию. Я буду играть в открытую: я такой же кюре, как ты — его святейшество папа. Я полицейский, и меня зовут Сан-Антонио. Твой старик дружит с моим шефом, а мой шеф получил разрешение от бритишей послать французского священника помочь тебе. Только вместо того чтобы послать представителя церкви, который начал бы тебе вешать лапшу на уши, он решил более справедливым направить к тебе одного из своих…
Парень, похоже, мне не верит. Он прищуривает глаза.
— Странная затея, — говорит он. Мы молча смотрим друг на друга некоторое время.
— Я видел твоего отца, малыш… Эта история здорово его подрубила… Он велел мне передать тебе всю свою любовь…
Мое горло сжимается. Такое впечатление, будто я проглотил растопыренную куриную лапу.
Глаза Ролле вновь мрачнеют. Он встает, сцепляет пальцы и хрустит ими. Скоро его шейные позвонки так же тихо хрустнут…
— Спасибо, — говорит он, как выплевывает. Потом, подумав, добавляет: — Скажите моему отцу, что… я очень сожалею о случившемся.
— Хорошо…
— И еще скажите, что моя последняя мысль…
— Да?
Я всегда знал, что это проклятая работа, но даже не представлял себе, что она такая трудная, такая мучительная. Роль представителя Бога на земле в настоящем облачении кюре заставляет меня испытывать неподдельное сострадание.
— Тебе нечего мне сказать? — спрашиваю я.
Парень трясет головой.
— Нет, — говорит он, — нечего.
Я не знаю, что говорить, поскольку, как я вам уже сказал, сантименты — это не моя стихия.
— Лови момент! — бросаю я. В смысле «пока я тут». Но он понимает по-своему.
— Да, — говорит он тихим голосом, — мне недолго осталось…
— Я не это имел в виду… Он опять трясет головой.
— Нет, нет, мне нечего добавить. Я встаю напротив него, прижимаясь к стене. Кладу ему руку на плечо.
— Мой патрон… — начинаю я. — Ты его знаешь? Он лыс, как грейпфрут, но у него есть всякие мыслишки…
Эммануэль улыбается, вспоминая шефа, и кивает:
— Я его знаю.
— Он подумал, что, может быть, тебя будет что-то мучить в последнюю минуту.
— Еще как! — соглашается он.
Я не знаю, как заставить говорить этого симпатичного малого. Мои шутки не действуют, да они и не соответствуют ситуации.
Мне нужно как-то переменить тему, но как? В том состоянии, в каком он сейчас, Эммануэль так и останется наедине со своими мыслями.
Неразговорчив этот будущий повешенный, а?
— Ну так что? — спрашиваю я.
— Да ничего, — отвечает он. Я вновь принимаюсь:
— Мой шеф… Он улыбается:
— У вас мания величия.
— В достаточной степени, — соглашаюсь я. — У полицейских это врожденное. Болезнь распространяется, как коклюш в школе. Так вот, возвращаясь к моему шефу. Он находит, что эта история не очень вразумительна…
— Ну вот видите!
Для приговоренного к смерти через повешение посредством петли на шее у него апломба даже чересчур.
— Он считает, что это на тебя не похоже… Что ты не тот, кто способен бросить раненого на дороге, и не тот, кто может размозжить тыкву желающему преподать тебе урок гражданского долга…
Эммануэль грустно улыбается.
— Как не похоже на меня… — говорит он будто в бреду.
— Нет. А теперь, увидев тебя, я близок к тому, чтобы думать, как шеф. Давай, малыш, развяжи язык, выложи душу! Ты обречен, и я очень сожалею, что не могу ничего сделать. Если бы это случилось во Франции, то обошлось бы без казни, но теперь поздно говорить… Возможно, у тебя были трудности… Возможно, ты действовал под чужим влиянием… Я не знаю… Короче, это заставляет думать, и мы думаем, что что-то здесь нечисто. Словом, я использую этот последний момент, чтобы спросить тебя, что именно…
Эммануэль остается неподвижен. Его лицо еще более бледно, чем когда я вошел.
В глазах застыло… я не знаю что.
— Мне нечего сказать, — повторяет он, — нет, все так и было, как я говорил… Смешно, но я будто бы оплачиваю счет за то, что меня повесят…
Мне ничего другого не остается, как пожелать ему спокойной смерти.
Стучат в дверь. Брандон на пороге с охранниками и еще одним обстоятельным типом, похожим на директора этого пенитенциарного заведения.
Директор входит в камеру и произносит короткую, но торжественную речь. Я понимаю, что в этом его сакраментальная роль, — разглагольствовать о том, что, дескать, правосудие сейчас свершится.
Эммануэль смотрит на него спокойно. Этот парень потрясающе себя ведет, поверьте мне!
Архангелы берут приговоренного в кольцо. Брандон делает мне знак следовать за кортежем. И мы опять начинаем тягостную прогулку по коридорам.
Зал экзекуций находится в дальнем крыле здания. Стены голые, окрашены известью. Виселица без шика. Больше похожа на деревенские ворота. Это виселица для бедных. Под ней площадка с люком, сейчас закрытым. Палач неопределенного возраста с лицом бухгалтера и подслеповатыми глазами.
Он одет в серо-черный костюм. Белая рубашка и черный галстук. Он выглядит так, будто на прошлой неделе похоронил тещу.
Охранники ставят Эммануэля на люк, завязывают ему руки и ноги…
В это время палач готовит веревку. Мое сердце колотится как паровой молот. Странно, я убивал людей охапками, но то было во время перестрелки, или во время действия, как говорят в театре. Здесь же приготовление к убийству, холодное и методичное, пронзает меня насквозь.
Я смотрю на Ролле-младшего, и он смотрит на меня. В его глазах напряженная задумчивость.
Директор снова подходит и выкрикивает заклятие, похожее на позывные Би-би-си.
Эммануэль слушает его, не шелохнувшись. Затем отрицательно качает головой, и его глаза вновь устремляются на меня.
Я больше так не выдержу. Ноги сами несут меня к виселице. Я сжимаю плечи Эммануэля и целую его по-братски в обе щеки.
— Ты мужественный, — шепчу я ему, — ты настоящий человек, Ролле. Я им скажу, что ты ушел как настоящий победитель…
Мои слова подбадривают его…
И вдруг я не вижу больше его лица. Палач надернул на его голову черный колпак.
Мерзкое ощущение: быть лицом к лицу с черным мешком и веревкой вокруг шеи.
— Не падай духом! — говорю я. И тут я вижу движение губ под черной материей.
— Я невиновен, — произносит глухой голос.
Брандон, стоящий позади меня, делает мне знак отойти назад.
Люк открывается, черная молния проскакивает вниз, и передо мной остается лишь слегка покачивающаяся натянутая веревка.
Мне кажется, что все это приснилось…
Я стою как вкопанный. Потрясение огромно…
— Пошли, господин кюре, — говорит Брандон.
Я повинуюсь.
И снова мрачная процессия идет по коридорам. Звуки шагов гулко отдаются у меня в голове…
Я иду с таким ощущением, будто меня ведут на убой, как скотину…
