— Менделеевка с патиной?! — воскликнула Вера.
— Антифриз со спецэффектами? — подскочил Живой.
— Оно, — кивнул Бабст. — В смысле, она. В смысле, он. В общем, раствор.
— Так. Ты сейчас же дашь мне попробовать! — решительно шагнула к нему княжна. — Я — химик, и я готова приносить собой такую жертву!
— И мне дозу нацеди, да? — бросился за ней Паша. — Я об этом кандидатскую на форум торчков напишу!
— А ну тихо! — шикнул на них Бабст. — Я его приготовил, я его и выпью. Эксперименты будут проводиться только на мне. У меня организм луженый, закален многими годами опытов, а вы от этого дела можете лыжи склеить.
С этими словами он перекрестился и, закрыв глаза, выпил залпом всю мензурку.
Все замерли, уставившись на него. Последствия эксперимента были совершенно непредсказуемы, и Вера от волнения даже схватила Живого за руку.
Поначалу Бабст вел себя спокойно. Он погулял по комнате, потом остановился у манекена и потрогал пальцем золотое шитье на царском кафтане. Подошел к зеркалу. Приосанился, подкрутил усы, встал боком. Поморщился.
— Ну, что, автор-исполнитель, нравишься ты себе? — поинтересовался Живой. — Словечко-то хоть скажи. Как ощущения?
Бабст, казалось, не слышал вопроса. Он вглядывался в собственное отражение, теребя бороду — но не поглаживал ее, как обычно делают бородачи, а взъерошивал сильными движениями снизу вверх. Угол рта у него конвульсивно подергивался.
— Костя! — окликнула его княжна. — Если тебе очень плохо, то ты скажи, мы вызовем амбуланс.
Но даже ее голос не вывел Бабста из транса. Он снова подошел к манекену, снял с него петровский кафтан и напялил его на себя поверх футболки.
— Ты что, у памятника поработать решил? — удивился Живой.
Бабст не отвечал: он тщательно застегивал пуговицы. Потом принялся натягивать царские ботфорты. Они налезали с трудом.
— Толстоват ты для этой роли, — заметил Паша. — Может, тебе лучше лошадь сыграть? Или вот что! Верочка, давай мы в Катькином саду у твоего памятника встанем, а Костик кого-нибудь из твоих любовников изобразит. Там есть один такой упитанный, не помню, как его зовут...
— Заткнись! — цыкнула на него Мурка.
Бабст вернулся к зеркалу и оглядел себя еще раз. Костюм сидел на нем вкривь и вкось. Из-за бороды главный хранитель музея выглядел не Петром, а каким-то самозванцем из казаков — может быть, самим Пугачевым.
Костя протянул руку и взял с трюмо портновские ножницы.
— Эй! Эй! — успел вскрикнуть Живой.
Но было поздно. Бабст одним движением отхватил половину бороды, радостно улыбнулся своему новому отражению и тут же начал состригать оставшееся.
— Эй, эй, ты с ума-то не сходи! — прыгал вокруг Живой, не решаясь схватить его за руку. — Пошутил я насчет любовника! Верочка меня любит. Ну что ты делаешь-то, дурак? Ну и приход...
Бабст не обращал на него никакого внимания. Он достриг бороду до мелких клочков и полюбовался собой сначала анфас, а потом в профиль. Лицо у него оказалось круглое и немного кошачье. Усы он оставил, и они торчали теперь по-гусарски лихо.
Тут Живой решился: ухватил ненормального за руку и вырвал ножницы. Этот поступок оказался роковым: Бабст вышел из транса и вступил в контакт с внешним миром.
Он медленно, как памятник в страшном сне, повернулся и посмотрел вниз.
Перед ним стоял маленький кудрявый человечек с бакенбардами во все щеки, одетый в нелепый фрак.
— Ты зачем, обезьяна, бороду на щеках отпустил? — тихо спросил Бабст.
Паша разинул рот. Ножницы, жалобно звякнув, упали на пол.
Бабст шагнул вперед и ухватил Живого за бакенбарды.
— Указ мой не для тебя писан?! — громовым голосом гаркнул он.
— Да ты что, опух? — завизжал Живой, пытаясь вырваться.
— Ой, Паша, он же в Петра превратился! — догадалась наконец княжна. — В настоящего Петра! Беги! Спасайся!
И она картинно упала в обморок на свободную кровать. Вопрос, в чем состоит действие напитка, был все еще не до конца ясен, и Мурка решила пока не вмешиваться в события. Устроившись поудобнее на подушке, она чуть-чуть приоткрыла пушистые ресницы и стала наблюдать за экспериментом.
Бакенбарды оказались приклеены действительно крепко. Царь крутил их в разные стороны, причиняя супостату адские муки, но оторвать никак не мог.
— Ты... мне... голову... отвинтишь... — завывал Паша. — Пусти, дурак... я же... Пушкин...
Услышав это, Бабст остановился и выпустил из рук романтическую растительность. Лицо его в одно мгновение налилось кровью.
— Ах, Пушкин?! — взревел он. — Медный лоб у меня? С Мазепой любовь? Ну, держись!
Он оглянулся, ища что-нибудь тяжелое. В углу комнаты стояла настоящая бейсбольная бита, которую Жозефина держала на случай, если понадобится принудить соседа к миру. Царь ринулся к дубине.
Живой, взвизгнув, как раненый заяц, перескочил через кресло и загородился столом. Бабст, почти профессионально держа биту двумя руками, стал медленно обходить препятствие. Паша заметался в поисках спасения — и вдруг лихо, ласточкой, сиганул прямо в кровать, где похрапывала Жозефина Павловна.
Пробуждение учительницы русского языка и литературы было мгновенным и крайне неприятным для всех сторон конфликта. Живой тут же схлопотал оглушительную оплеуху и, подвывая, покатился дальше по широкой кровати. Бабст, уже подступивший вплотную, получил еще более ощутимый удар: этой ночью Жозефина Павловна уснула в туфлях-лодочках.
Петр Великий выронил дубину и схватился за пах.
— Насильники! — орала еще не совсем проснувшаяся Жозефина.
Вдруг она осеклась, внимательно посмотрела на насильника и произнесла упавшим голосом:
— Опять Петр Алексеевич... Другой теперь. Толстый... Значит, я и вправду допилась...
Она взялась за голову, перевернулась на другой бок, но сразу же вскочила, наткнувшись на что-то твердое. Тут она увидела, что в угол кровати забился совершенно затравленный Пушкин. У него уже заплывал левый глаз.
Жозефина Павловна всплеснула руками.
— Сашенька! Так это он на тебя разгневался? За Мазепу, да? А ты у меня спрятаться хотел?
И героическая женщина с криком «Ах ты зверь!» кинулась на государя императора.
Мурка, поняв, что пора вмешаться, вскочила с кровати и поспешила на помощь. Она прыгнула Бабсту сзади на плечи, схватила за горло и попыталась придушить. Жозефина тем временем ухватила царя за грудки и лягнула в коленную чашечку. Могучий Петр рычал от злости. Силы были неравными, но те несколько секунд, которые царь потратил на подавление бабьего бунта, спасли Живого: он кубарем выкатился из комнаты в коридор.
Паша пролетел мимо длинного ряда дверей и заперся в туалете. Бабст тем временем разбросал женщин, как медведь гончих, и ринулся следом. Попав в коммунальный коридор — темное, незнакомое и вонючее помещение, — император остановился в недоумении. Он не знал, куда идти дальше. В этот момент скрипнула соседняя дверь, и из нее высунулась рыжая голова.
— Ты кто? — спросил царь.
— Гы... — осклабился Вован. — Цирк-то не уехал.
— У-у, пес!
Если бы не годы тренировок, проведенных в спарринг-боях с Жозефиной, опасный сосед наверняка лишился бы жизни: дубинка Петра пробила косяк точно в том месте, где долю секунды назад была его голова. За дверью послышался визг, а потом сдавленное рычание.
Пнув дверь ногой, победитель шведов проследовал к сортиру, из-под двери которого пробивалась полоска света. Как и все туалеты в коммунальных квартирах, он запирался изнутри на хлипкий навесной крючок. Император вырвал его одной левой вместе с дверью, оглядел съежившегося на унитазе Живого, а потом схватил его за шиворот и потащил назад в комнату.
Бросив добычу на ковер, он указал на нее перстом и приказал:
— Шкуру спустить немедля! Двадцать плетей!
Кому был адресован приказ, осталось неясным, но Паша об этом даже не подумал.
— За что?! — вскрикнул он.
— Сорок плетей! — крикнул Петр.
Мурка поняла, что надо действовать быстро. Поскольку физической силы у царственного зомби хватило бы на десятерых, ей оставалось надеяться только на актерский талант. Она быстренько представила себя Екатериной Первой, которая, как известно, одна умела снимать приступы гнева своего супруга, — и, красиво воздев руки, кинулась в ноги царю:
— Помилуй, государь! Не ведал он, что творил!
Рядом тяжело плюхнулась на колени Жозефина:
— Петр Алексеевич! Простите Сашеньку! Меня, меня лучше отстегайте!
Живому оставалось только присоединиться. Он прикрыл раздражавшие царя бакенбарды руками и осторожно стукнул челом в пол:
— Виновен! Виновен! В арапы хоть возьми, только не бей!
Всеобщая покорность, похоже, благотворно подействовала на государя. Он сел в кресло и положил дубинку на стол.
— А бумагу марать не будешь?
— Никогда! — поклялся Живой.
