Людмила Милевская - Ты маньячка, я маньяк или А пес его знает

А он утверждал, что знает маньяка, но говорить правду никак не хотел. Не потому ли, что…

Евдокия прозрела: «Господи! Как я сразу не поняла! Майка не могла быть маньячкой — я же проснулась на кровати в своей комнате! Не в спальне, и не в гостиной, и не в холле, и не в Зимнем саду, а именно в своей комнате, в которой бываю только тогда, когда в большой ссоре с мужем. Допустим, Майка в ту ночь в подъезде была, допустим, она меня и хватила чем-то по голове, и ключ у меня взяла, и домой меня оттащила, но как узнала она, в какой именно комнате я в ту ночь спать собиралась? Об этом знала только моя Пенелопа!»

И тут же другое, более разумное объяснение получили и лежащие в сундуке ножи, и ночное путешествие бедной старухи, и ее безразличие к гибели Заи, а потом и Ирины. А когда Евдокия припомнила, что Пенелопа вообще странной была: чрезмерно честной, патологически трудолюбивой и подозрительно невозмутимой, тут окончательно сомнения все отпали.

И действительно, разве может нормальный человек каждый вечер ложиться в кровать с хорошим настроением и засыпать в довольстве собой? А уж просыпаться каждое утро (каждое утро!), радуясь этому миру и прощая всем все грехи, в наши дни может лишь сумасшедший!

«Да-да-да, — припомнила Евдокия все странности Пенелопы, — как тут с ума не сойти, когда одной надо поддерживать чистоту в нашем доме, а в нем сотки три, не меньше. Да при этом при всем Пенелопа всегда улыбалась и казалась счастливой и очень любезной. Нет, тут у любого крыша поедет. Вот если бы она, намывая плиты и унитазы, трехэтажно нас костерила, вот тогда бы нормальной осталась. Она же выбрала сумасшедшествие: оставшись порядочным человеком, мозгами сильно подвинулась и пошла резать людей».

Впоследствие, уже после похорон Пенелопы выяснилось, что, будучи старой девой, она нежно хранила в душе надежду быть не просто невестой, а венчаться хотела согласно обряду — в ее платяном шкафу нашли дорогое белое платье! И венок! И фату!

Тут уж Евдокие окончательно стало понятно, почему Пенелопа, уродливая и кривая, убивала молодых и красивых женщин, а потом принялась и за мужчин.

Но открытием своим Евдокия ни с кем не делилась — даже с мужем, даже с подругой.

«Зачем? — решила она. — Бог злодейке судья, а людям Пенелопа уже не опасна».

Шли дни, про маньяка быстро забыли — он не давал о себе знать: за два месяца ни одного убийства. Евдокия носила секрет в себе горестно и мучительно. Ей было жалко покойную Пенелопу, и подруг было жалко, и во всем винила она себя. А тут еще Ева подливала масла в огонь, рассуждая кто он, этот маньяк и почему он убил Ирину и Майю.

— Значит маньяк был с ними знаком, — строила Ева догадки. — Но тогда и мы с тобой, Дуська, в опасности.

Евдокия перечила.

— Нет, нам ничто не грозит, — уверенно говорила она, и эта уверенность не по душе была Еве.

— Ты что-то знаешь? — пытала она подругу. — Дуська, колись, ты что-то знаешь!

Евдокия отпиралась, ссылаясь на предчувствие, Ева же не отставала.

— А почему ты в последние время такая убитая? — интересовалась она. — Почему взгляд потухший? Почему не бегаешь, не суетишься? Почему даже Боба простила мне?

— Потому, что мне уже все трын-трава. Я теперь рабыня квартиры. Леня с похорон Пенелопы не может подходящую домработницу нам найти. Кого ни приведет, все не то. Одна — сплетница, другая неряха, третья лентяйка, четвертая плохо готовит, а пятая сразу все: и лентяйка, и сплетница, и неряха и так приготовит, что попробуешь и решишь: это уже кто-то ел и, пропустив через желудок, вернул на тарелку обратно.

Ева задумчиво соглашалась:

— Да-а, Пенелопу не просто вам заменить.

И вновь обращалась к излюбленной теме: кто он, этот маньяк?

Но в конце концов и она успокоилась: и теперь уже Евдокие казалось, что про маньяка забыли все.

Да, про маньяка все основательно позабыли.

Евдокия забыть не забыла, но Пенелопу вспоминала гораздо реже. Этому очень способствовали домашние хлопоты и дела. Лагутин по-прежнему частенько менял домработниц, и Евдокия заполняла «окна» своими руками. Первое время, оттирая сбежавшее молоко от плиты, или надраивая унитаз, она еще скорбно вздыхала «ах, Пенелопа, ах, Пенелопа!», а потом уж с головой в работу ушла — дом действительно был большой и вещей в нем — немало. С каждой пылинку сдуешь — и вон из жизни полдня.

— До увлечения, Зимнего садика, руки уже не доходят, — жаловалась Евдокия Бродяге, который помощником был плохим, но зато добавлял работы изрядно.

Он неотвязно следовал за хозяйкой и требовал развлечений: то вдруг швабру начнет бодро лапами бить, то ловко повиснет на занавеске или увидит злого врага в безобидном шнуре пылесоса. И обязательно что-нибудь опрокинет. И разольет.

— Стар ты уже Бродяга, солидней надо себя вести, — ворчала на пса Евдокия.

Но недолго ворчала, чаще уставала сердиться и прощала, прощала, прощала… Как никак — собеседник, а домашний труд (оказалось!) обрекает на одиночество, которого Евдокия терпеть не могла.

— Вот скажи мне, мой умный песик, скажи, зачем Леня новую домработницу сегодня со скандалом прогнал? — горестно вопрошала она у Бродяги.

Бродяга в ответ шевелил ушами и молчал очень глубокомысленно, будто и в самом деле решал, с чего это Леня взбесился?

— Хорошая женщина ведь была, — продолжила жалобы Евдокия. — Подумаешь, рубашку не так постирала: на белой — розовое пятно. Леня тоже известный придира. Нельзя во всем только плохое искать. И с пятном походил бы, под пиджаком незаметно.

Бродяга был — за. Он совсем не понимал, зачем нужны эти рубашки.

Евдокия вздохнула:

— А теперь женщина не просто ушла — японский сервиз с собой прихватила, а я скрывать это должна, потому что Леня в милицию обратится, а у нее трое детей. Леня иногда бывает поразительно черствый.

Сама Евдокия от капризов давно отказалась: день ото дня становилась снисходительней и добрей. Во всяком случае, насчет домработниц имела она одно только мнение: любая уже хороша, на какую ни глянь.

И чем ногти Евдокии становились грязней, тем сильнее мнение крепло.

Однако в житейских бедах отыскалась и положительная сторона: Евдокия так уставала за день, что засыпала, едва касаясь щекой подушки. И спала очень крепко, на свидание к молодому человеку не бегала по ночам и вообще не видела снов.

Учитывая все вышесказанное, не дивно, думаю, то, что и Едокия про маньяка забыла — до этого странного дня.

А день начался особенно плохо. С утра Леонид Павлович, на рубашке пятно обнаружив, взорвался и домработницу со скандалом прогнал. Теперь Евдокия вместо приятной беседы с Евой вынуждена была чистить ковры, чем и занималась с девяти утра и до обеда. Чистила бы и до вечера (и было что!), но позвонил Борис.

— Дуняша, срочно беги сюда! — приказал он зловещим шепотом.

— Сюда, это куда? — спросила Евдокия. — Боб, ты где?

Брат доложил:

— Я у Евы.

Евдокия не удивилась, поскольку отношения между подругой и братом становились день ото дня серьезней. Она лишь спросила:

— А почему не Ева, а ты мне звонишь?

— Слушай, — рассердился Борис, — ты можешь хоть раз в жизни подчиниться мне без вопросов?

— Наверное, могу, — предположила она.

— Вот и попробуй! — рявкнул Борис и, не объясняясь, повесил трубку.

Что ж, деваться некуда — Евдокия села в машину и помчала к подруге.

Несказанно она удивилась, обнаружив в квартире Евы одного только брата.

— А где же Евусик? — спросила она.

— Ева в консерватории, — раздраженно ответил Борис и потащил Евдокию к роялю. — Смотри, — сказал он, тыча пальцем в белые клавиши.

Там багровело пятно.

Евдокия попятилась и ужаснулась:

— Снова кровь?!

— Разве не видишь? — ядовито спросил Борис.

— Вижу, но когда она появилась?

Борис резко пожал плечами, словно его передернуло, и проворчал:

— Заметил кровь только что, а когда появилась не знаю.

Нервно взъерошив волосы, он вдруг матюкнулся и забегал по комнате, рассеянно бормоча: «Черт, черт, черт…» Казалось, он вообще забыл про сестру.

Евдокия видела, что брат не в себе, но задавать вопросы уже опасалась, поскольку боялась нарваться на грубость. Она, с изумлением глядя на Боба, усердно припоминала когда он так грубо ругался в последний раз, если вообще так ругался — память что-либо подобное предоставлять не спешила.

Боб бегал по комнате — растерянная Евдокия стояла — и все было бы ничего, когда бы не те ковры, которые дома остались, мокрые и недомытые. Из-за них-то она и не выдержала.

— Боб, зачем ты меня позвал? — в конце концов спросила она.

Брат резко остановился, глянул на сестру совершенно безумным взглядом и прошептал:

— Ты только не пугайся, Дуняша, но я, кажется, знаю кто настоящий маньяк.