— Арестовали, — эхом повторил за мной Щит.
— Бубона убили! — напомнила я. — Ведь раз свидетельство о смерти твоего отца хранилось в доме у клоуна, ты должен был знать Бубона!
Дьяченко посмотрел мне прямо в глаза и вдруг отчетливо произнес:
— Его не убили.
— Что?!
— Сейчас. — Он вдруг встал и направился к какой-то двери, которую я раньше не видела.
— Стой! — Я догнала его и схватила за руку. — Ты опять хочешь удрать?! Трус! Только и думаешь о своей чемпионской карьере! Тебе плевать на людей! Ты…
Он вдруг схватил меня за руку, подвел к двери, открыл ее, завел в просторное помещение и горячо, быстро сказал:
— Тут душ! Смотри, это комната для переодевания, в которой находится душевая кабина! Отсюда нет другого выхода, только в зал! Я никуда не сбегу! Стой и жди меня там, я сейчас. — Щит вытолкал меня из душевой и закрыл перед носом дверь.
Я отошла в глубину зала. Ладно, пусть моется, если ему это необходимо для того, чтобы сказать мне правду. Подойдя к груше, я пару раз ударила по ней, но она никак не отреагировала на мои удары, даже не дернулась.
«Его не убили», — сказал мне Дьяченко.
Что за бред он несет?!
Я подошла к душевой и прислушалась. Из-за двери не доносилось ни звука. Во всяком случае, шума льющейся воды точно не было слышно. Может, он все-таки обманул меня и там есть запасной выход? Я подергала дверь, но она оказалась заперта изнутри. Ничего не поделаешь, нужно ждать. Не бегать же по бескрайним просторам Дворца Спорта, пытаясь отыскать, куда мог подеваться Сергей Дьяченко из душа.
Прошло минут двадцать, не меньше. Я пыталась поболтать с бабкой, но она упорно молчала. Я уже было решила, что сделала огромную глупость, попытавшись обратиться к совести Дьяченко, как дверь вдруг открылась и на границе света и темноты…
Я обеими руками зажала свой рот, чтобы не заорать, но все равно позорно, малодушно и сдавленно закричала, потому что…
* * *
Потому что на пороге душевой комнаты стоял клоун Бубон.
На нем были розовые шаровары, зеленая рубашка, манишка в горошек, берет с помпоном и смешные фиолетовые туфли с загнутыми вверх носками. Это был Бубон! В рыжем смешном парике, с нарисованной до ушей улыбкой, с пурпурным румянцем и грустными, обведенными черным глазами. Только вот носа у него не было. Вернее был, но не накладной — круглый и красный, а обычный, человеческий, с небольшой горбинкой…
— Бубон, — прошептала я. — Буб! Откуда ты? Как… почему…
— Бубона не убили, — голосом Дьяченко сказал клоун. — Буб — это я. Во всяком случае, последние полтора года. До этого Бубоном был мой отец — Якушев Григорий Акимович.
— Ты… врешь. У моего клоуна другой голос!
— Такой? — слегка изменив интонацию и на полтона выше, спросил Дьяченко.
— Да… Но я не верю.
— А так? — Щит вдруг сделал сальто, потом другое, остановился в глубине темного зала и запел песню, под которую я засыпала и просыпалась долгие годы:
— Путешествует по миру
Одинокий пилигрим,
И, терзая мандолину,
Напевает себе гимн:
«Миромирроу, миромирроу,
Я для всех неуловим…
— Миромирроу, миромирроу, я счастливый пилигрим, — допела я за него и заревела. И вспомнила сон, который приснился мне на диване за ширмой: Бубон оборачивается, он без грима, без красного носа, и у него молодое, загорелое лицо Дьяченко.
Я ревела и медленно осознавала весь ужас происходящего. Значит, последние полтора года я разговаривала не с Бубоном, а с… этим тупым кикбоксером?.. Это ему я исповедовалась той ночью под дождем, ему призналась в своей любви к Жулю?! Это ОН не бросился меня утешать, а произнес пространный и дурацкий монолог о счастье?!! Это ОН звал меня пить кофе и называл Мисс Вселенная!!
— Ты… гад, — прошептала я. — Ты предал меня, мое детство, мою мечту, мою улицу и моего… клоуна!! Я выворачивала душу перед Бубоном, а не перед тобой! А ты слушал, слушал, слушал, и не остановил меня! Сволочь! Сволочь!! — Я бросилась на него и, размахивая кулаками, стала бить размалеванное лицо. Он не пытался прикрыться, стоял и смотрел на меня нарисованными глазами, с улыбкой, которая издевательски краснела от уха до уха.
Я стала молотить его по плечам, по груди, хотела лягнуть в пах, но он неожиданно перехватил мою ногу и сказал:
— Хватит. Мне твои удары, как слону дробина. Наверное, пришло время сказать, что я очень давно и очень сильно люблю тебя.
— Что?! — Я выдернула у него из рук свою ногу и чуть не упала, потеряв равновесие, но Щит подхватил меня и прижал к себе так, что сопротивляться не было смысла.
— Я те-бя, дав-но и безнадежно люб-лю, — тихо, по слогам произнес он. — Я тебя люблю, и это была основная причина, по которой после смерти отца я стал Бубоном. Другого способа часто видеть тебя и разговаривать с тобой я не придумал. Кто была ты, и кто — я? Ты и не посмотрела бы в мою сторону, не стань я Бубоном.
Наверное, со мной приключилось временное помешательство. Я захохотала.
— Любит он меня! Лю-бит! И поэтому стал Бубоном!! Ха-ха, видели этого идиота?! Ты врал мне! Каждый день врал! О какой такой любви ты говоришь? Ты, тупой кикбоксер, у которого вместо мозгов мышцы! — Я сорвала с него парик и манишку. Потом одним рывком разорвала рубашку. Потом спустила с него розовые штаны. Одним словом, раздела. Он совсем не сопротивлялся. Этот идиот под своим костюмом оказался абсолютно голым, но это меня не смутило. Можно сказать, что я этого не заметила. Я колотила его, и плевать мне было, что мои удары для него ничего не значат. Зато для меня они много значили. Похоже, он понимал это, потому что дал мне себя избить. Остановилась я только тогда, когда совсем не осталось сил. Даже на маленький, слабый ударчик, даже на щипок, тычок, укус или вялую пощечину.
— Ну все. — Он меня сгреб в охапку, на этот раз очень надежно и крепко, уткнулся в затылок и сказал, обжигая дыханием: — Никто в жизни меня так не бил.
Только тут я поняла, что он стоит рядом со мной совершенно раздетый, что клочья, в которые я превратила его костюм, лежат у меня под ногами, что нет никаких сил сопротивляться его близости, его горькому запаху, его жару и его железной мускулатуре.
— Все, — прошептала я и не подумала отшатнуться, когда он закрыл мои губы своими и начал жадно изучать меня руками, губами, каждой клеткой своего существа.
«Нет, ну какое тело! — не к месту ожил голос бабули. — Какое отличное, сильное, красивое тело!»
«Бабуль, ты всегда учила меня, что главное в человеке — душа!», — простонала я.
«Конечно, душа! Но какое у него тело! Потрогай плечи, спину и ниже…»
«Он спортсмен! И возможно — преступник!!»
«Ой, это так заводит!»
«Бабка, я тебя не прощу…, никогда не прощу, я уже трогаю… его плечи, и спину, и ниже…»
«Маты, маты, там в углу были такие удобные маты!»
«Кажется, назад пути нет! И виновата в этом ты, гениальная исполнительница русской классики…»
«Я имела в виду, если прыгать через козла, детка!»
Бабка отключилась и на связь больше не выходила. Мы с Щитом боролись, кружились в бессвязном, сумбурном танце, пока действительно не оказались у матов, а дальше все было просто и естественно до безобразия, и старо как мир, и прекрасно, и так возвышенно, что вся низменность происходящего больше не лезла мне ни в сердце, ни в голову. У него прекрасное тело, а с душой мы разберемся потом, ведь сначала хочется слопать аппетитный кусок, а будет ли от него несварение, узнаю чуть позже…
* * *
Мы лежали на спине, держались за руки и пялились в потолок.
— Я люблю Константина Жуля. Я спасу… — В горле пересохло, и я больше не смогла говорить.
— Нокаут, — хриплым голосом отозвался Щит.
Мы еще полежали немного, слушая, как рикошетят от матов наши сердца.
— Слушай, Ася, я сейчас тебе все расскажу. Пока я еще не до конца осознал, что между нами произошло, я все тебе расскажу!
Пожалуй, я шлюха, решила я.
Мне удалось завоевать титул Мисс, ни разу не пустив в ход такой пошлый прием, как доступ нужных людей к своему телу, а тут… чтобы добиться правды от этого спортсмена…
Или совсем не ради того?
От ужаса я зажмурилась. Как ни крути, а получалось, что я отдалась первому встречному в большом, гулком зале, на не очень чистых и пыльных матах, хранивших следы чужих потных тел. Да, я стопроцентная шлюха, и нет прощенья бабуле, которая в сложный момент моей жизни вместо того, чтобы образумить меня, несла полную околесицу.
— Понимаешь, Ася, — продолжил Дьяченко, — Григорий Акимович мне не родной отец. Мои родители погибли, когда мне только-только исполнилось шесть лет. Меня хотели определить в детдом, но Якушев забрал меня к себе. Усыновить он меня не мог, так как жил абсолютно один, да и возраст его, кажется, не совсем подходил для этого. Он оформил опекунство, где-то с кем-то как-то договорился, и я переехал жить к нему, в его маленький, неказистый домик в частном секторе. Квартиру моих родителей он закрыл и сказал, что я поселюсь там сразу, как только вырасту и решу жить отдельно. За все годы батя ни разу не пустил туда квартирантов, хотя у нас всегда было негусто с деньгами.
