(Сказали бы мне когда-нибудь, что в один прекрасный день я буду так страстно ждать прихода легавых!..)
Джимини увидел меня.
Улыбнулся мне.
Не переставая изображать выжившего из ума старика, он делает мне знак: подожди, мол, не дергайся. Он продолжает играть, как мальчишка, с черной обезьяной, которая держит на руках такое белое тело потерявшей сознание Клары. Он ставит гориллу на пол и посылает ее ко мне. Страшная обезьяна пускается в путь. Что ж, поиграем, самое время!
(Все, ухожу. И не подумаю здесь оставаться. Ухожу. Если через пять секунд Император и его гвардия не появятся на горизонте, рву когти!)
Раз.
Два.
Три.
И вдруг озарение. Я ЗНАЮ ЖЕРТВУ! Это старый дурак Риссон из книжного отдела, дедушка моей мечты! Все сходится: возраст, полное размягчение мозгов и то, что он работал в Магазине сорок лет назад. Это, значит, он поставлял детей тем садистам. Это он соблазнитель, который пудрил мозги людям, боявшимся ареста, утверждая, что может переправить их отпрысков по ту сторону войны, тогда как на самом деле он наполнял солильную бочку людоедов! Из всех, кого я знаю, только он годится на эту роль. Риссон. Сейчас он притащится, тайно привлеченный запахом собственной смерти, и взорвется на моих глазах! И если я умотаю, он все равно взлетит на воздух. Уверенность стопроцентная. Достаточно, чтобы я знал время и место убийства, и необходимая праведность его в глазах мстителя будет обеспечена. Удовлетворился же он присутствием Терезы в прошлый раз! Значит, о том, чтобы уйти, не может быть и речи. Я не убийца. Я бы и не прочь им быть, это, несомненно, облегчает жизнь, но моя природа святого угодника убийства не приемлет. Надо остаться. Играть сколько понадобится с шагающей гориллой. Ждать. Держаться. И как только Риссон появится, броситься на него и вытолкнуть прочь с минного поля. Пусть правосудие потом разбирается с ним, но без меня. Я не причастен к преступлению, не мне и вершить суд.
Кинг-Конг симпатично переваливается на ходу, как пингвин. Это мнимое добродушие только подчеркивает его зловещий облик – красные глаза, огонь в пасти, Клара в объятиях… Кончай трепаться, Малоссен, нашел время! Когда горилла дойдет до тебя, ты пошлешь ее ему обратно. И эта дурацкая игра должна продолжаться во что бы то ни стало, это сейчас главное! Продолжаться, пока что-нибудь не произойдет, пока не появится Аннелиз или пока длинный изысканный силуэт Риссона не возникнет на горизонте эскалатора. Какая у нее черная шерсть, у этой обезьяны. А тело девушки такое белое. Черное и белое, нестерпимый блеск живой белизны на фоне черной ночи. Огонь в пасти и жуткое сверкание глаз…
И вдруг я замечаю его глаза, глаза Джимини, моего мифического дедушки, который смотрит на меня, который мне улыбается…
И до меня наконец доходит.
Долго же до меня доходило!
Всю жизнь.
Всю, целиком.
У него такой же взгляд, как у Леонара! Такие же глаза, как у Зверя!
И он посылает мне смерть.
Удивление и страх настолько сильны, что раскаленный добела штырь снова пронзает мне мозг. Из моего черепа как будто извлекают сочащийся кровью шашлык.
Снова глухота. И, естественно, тут же возникает Аннелиз. Метрах в десяти от меня, рядом с манекеном, одетым в такой же костюм, застывший в такой же неподвижности. А рядом со стендом кожаных курток – Карегга. И еще трое или четверо. Явление полиции глухому.
Горилла приблизилась еще по крайней мере на метр.
Почему меня?
А в глазах у того, барона зла, нескрываемая радость.
Он понял, что я понял!
И вдруг до меня дошло: это он шестой, и последний, поставщик детей!
По какой-то причине он ликвидировал всех остальных.
А сейчас взорвет меня.
Почему?
Его Величество Конг еще приблизился.
Карегга вопросительно смотрит на Аннелиза, сунув правую руку в разрез куртки. Аннелиз мотает головой.
Нет? Как нет? Почему нет? Да! Вынимай свою пушку, Карегга! В сверкании глаз гориллы уже появились голубые искры. Голубые и желтые, от которых кроваво-красные еще красней.
Смотрю как потерянный на Аннелиза.
Возношу глухую и немую мольбу к Карегга.
Все напрасно.
Никакого ответа.
И невыразимое торжество на лице старика.
Он торжествует, видя мой страх. Это уже оргазм, величайшее блаженство всей его жизни. Если бы он жил только в ожидании этого момента, то и тогда стоило бы прожить сто лет!
Аннелиз не двинется с места.
Это сверхпрозорливый глухой говорит во мне архизоркому глухому.
Они все готовы дать мне взлететь на воздух.
Что ж, взлетать так взлетать. И я взлетаю.
Это был рекордный прыжок моей жизни, прямо на гориллу, похитительницу детей. Я четко увидел, как будто со стороны, мое тело в воздухе, летящее параллельно полу. Я прыгнул на обезьяну, не выпуская при этом из глаз его, смеющегося людоеда. И когда я обрушился сверху на мою добычу…
Когда я нажал на кнопку выключателя…
Взорвался он.
Там.
У другого конца прилавка.
Я увидел, как раздулся его серый халат.
А на его лице, в эту долю секунды, выражение неизъяснимого блаженства.
Затем из халата брызнула кровавая жижа.
Которая, секунду назад, была его телом.
Взрыв, направленный внутрь.
И, вставая, я уже знал, что он сделал меня убийцей.
Почему меня?
Почему?
Полицейские увели меня.
На этот раз мне потребовалось несколько часов, чтобы вновь обрести слух. Несколько часов, проведенных в одиночестве в больничной палате, которая, должно быть, обладает неплохой акустикой. В одиночестве, если не считать трех десятков студентов, которые, раскрыв рот, внимали седовласому мэтру, комментировавшему мой случай перемежающейся глухоты. Он улыбался с высоты своей учености, они же были непроницаемо серьезны, как и подобает ученикам. Через десяток лет они вцепятся друг другу в глотку, чтобы занять его место, а он будет цепляться руками и ногами за свои регалии. Но все это произойдет далеко от меня, потому что, с шестью убийствами на шее, я буду отсчитывать, не знаю, в какой тюряге, слагаемые пожизненного заключения.
Почему?
Почему я?
Почему он все навесил именно на меня?
Джимини уже нет, чтобы ответить на этот вопрос.
Кстати, как его звали, этого моего идеального дедушку? Я даже не знаю его имени.
Если бы можно было по крайней мере ничего не слышать до самого конца… Но нет, седовласый мэтр честно заработал свои дипломы и в итоге раскупоривает мне уши:
– Строго говоря, здесь не было реальной патологии, господа.
Восхищенный шепот пираний науки.
– И я ручаюсь вам, что эти симптомы больше не повторятся.
И, обращаясь ко мне, своим роскошно поставленным голосом, пахнущим дорогим одеколоном:
– Вы здоровы, друг мой. Мне остается только вернуть вам свободу.
Моя свобода тут же возникает в лице инспектора Карегга, который везет меня в Управление уголовной полиции. (Стоило возвращать мне слух, чтобы тут же отдать на попечение немому!)
Хлопают дверцы машины. Лестницы. Лифт. Стук каблуков в коридорах. Хлопают двери кабинетов. И – тук-тук-тук в дверь дивизионного комиссара Аннелиза. Он говорил с кем-то по телефону. Кладет трубку. Несколько раз кивает, глядя на меня. И спрашивает:
– Кофе хотите?
(Почему бы и нет?)
– Пожалуйста, Элизабет…
Возникает кофе.
– Спасибо. Можете идти.
(Ладно, только кофейник оставьте. Вот так.)
Единственная дверь, которая не хлопает в этой конторе, это дверь комиссара Аннелиза, когда она закрывается за Элизабет.
– Ну что, дорогой мой, вы наконец поняли, что к чему?
(Честно говоря, нет.)
– Вы свободны. Я только что звонил вашим, чтобы они не волновались.
Следуют объяснения. Окончательные на сей раз. Я не убийца. Убийцей был тот мрачный тип, которого я взорвал. Да еще каким! Он спровоцировал собственную смерть, вынудив меня прыгнуть на гориллу, и он же ликвидировал всю свою команду людоедов.
– Как он их заманивал в Магазин?
Оказывается, этот вопрос, который сам собой приходит мне на ум, долго занимал комиссара Аннелиза.
– Он их не заманивал, они приходили туда по доброй воле.
– Как-как?
– Самоубийцы, господин Малоссен.
Он неожиданно улыбается и потягивается в кресле.
– От этого дела я помолодел лет на тридцать. Еще чашечку?
Таких липовых сект было хоть пруд пруди во времена, когда крутилась мясорубка второй мировой. И, после того как перемирие было подписано, одним из первых заданий комиссара Аннелиза была чистка всех этих дьявольских котлов.
– Работа, надо вам сказать, довольно однообразная – все эти чертовы секты сороковых годов были похожи одна на другую как две капли крови.
Да, все были скроены по одному шаблону. Главная отличительная черта – отрицание всех норм морали и расхожих идеологий во имя мистики текущего мгновения. Все дозволено, потому что все возможно — вот приблизительно что у них было в головах. Сам чудовищный размах тогдашних событий располагал к этому. Возникло своего рода соревнование. И еще было яростное отрицание материализма, который делает человека трудолюбивым и предусмотрительным: взыскующий материальных благ мерзок тем, что верит в рентабельное завтра. Да сгинет завтра! Да здравствует сегодня! И слава Маммоне-сладострастнику, Князю вечно длящегося мгновения! Вот так в общих чертах. И разнообразные психи начала сороковых кинулись объединяться в эфемерные секты, исповедовавшие культ наслаждения и смерти. Таким было и «Общество 111», банда из шести людоедов, поклонников апокалипсического Зверя с его числом 666.
