Появились провокаторы. Они ходили или звонили по офисам и квартирам, сообщая: «А вы знаете, сегодня в тринадцать часов ожидается сильнейший толчок, и мэрия объявила, что всем нужно эвакуироваться!» Люди выскакивали на улицу, на ходу названивая по мобильникам всем друзьям и знакомым: «Ты еще не эвакуировался?! Срочно уходи из дома, сейчас будет самый сильный толчок!» Работа встала, учеба замерла. Все или готовились к эвакуации, или эвакуировались, или приходили в себя от эвакуации.
Я тоже поддался этому зверю — панике. А как не поддаться, если все вокруг твердят, что эпицентр рядом, что на Алтае разрушения, а в нашем городе полно домов с огромными трещинами? Местные СМИ, правда, вскоре поняли, что перегнули палку, и бросились успокаивать народ с привлечением в программы сотрудников МЧС. И даже объявили охоту на провокаторов, но…
Целую неделю в школе занятий практически не было. Учителя и ученики слонялись вокруг школы одетые, с сумками, ожидая самого сильного подземного толчка в истории Сибири. Младшие дети иногда затевали игры, старшие балбесничали и в результате разбредались по домам.
Сначала я игнорировал это ставшее модным действо — эвакуацию, оставался в школе, чинил что-нибудь или проверял тетради, но потом стал выходить вместе со всеми.
— Петька-Глеб, тебе что, жить надоело? — спросил меня как-то Владимир Ильич Троцкий — директор школы, натягивая на ходу черную трикотажную шапочку, делавшую его похожим на боевика.
Я подумал и решил: нет, не надоело, очень даже не надоело мне жить. Я взял с собой толстую тетрадь с планами уроков и… эвакуировался. И провел урок истории на улице. Десятый «в», конечно, не обрадовался, но недовольства не выразил. А зачем недовольство выражать, если через год в институт поступать, а пустоты в голове больше, чем знаний. По моему примеру скоро и другие учителя стали проводить на улице опросы и объяснять новые темы. Землетряс землетрясом, а программа программой, ее за день потом не нагнать.
Прошла неделя, началась вторая. Беда не звонила и не появлялась. Не появлялась и не звонила. Я ее понимал — ей было на что оскорбиться. Не от каждой мужик убегает с балкона четвертого этажа в одних штанах.
Рон ко мне тоже не прибежал. Наверное, ему есть, чем питаться. И имя, которое дал не я, его больше устраивает. Будем считать, что дележ детей и имущества закончился в пользу Беды. Ведь из детей и имущества у нас только собака и кактус.
* * *
В тот день все пошло кувырком.
С самого утра. Нет, с ночи. Не заладилось, как принято говорить, чтобы усилить впечатление неотвратимости.
Ночью я почему-то ворочался и не мог заснуть, хотя с тех пор, как я вернул себе свое настоящее имя и из Петра Петровича Дроздова превратился в Глеба Сергеевича Сазонова, я спал всегда хорошо. Просто отлично я спал. Только касался подушки, и меня не было до тех пор, пока Беда не тыкала меня утром в пятку своим электрошокером. Правда, она уверяла меня при этом, что в шесть я уже погулял собаку, но, думаю, она врала, чтобы выставить меня идиотом.
Но той ночью я почему-то не спал. Я долго ворочался, потом встал со своего лежака и выглянул в маленькое окошко сарая, отодвинув газету, выполнявшую роль занавески. Хилый месяц за полторы недели превратился в полную, наглую луну, но я не нервная дамочка, которая плохо спит из-за полной луны. Я ничего себе парень, почти два метра ростом, весом под сто килограмм и физической подготовкой такой, что хоть завтра устроюсь в спецназ. Я не нервная дамочка, но вдруг себя ей почувствовал, стоя у окна в своем сарае, залитым светом полной луны. Теперь я думаю, может, это и есть то, что называется — предчувствие? Но я не силен в тонких материях и тогда подумал, что просто замерз. Мое красное стеганое одеяло — подарок одной классной дамы — абсолютно не грело, когда температура на улице опускалась ниже пятнадцати градусов. Я достал из-под кровати ворох газет и растопил буржуйку. В тепле всегда хочется спать. Я снова лег, но понял, что ни согреться, ни заснуть не могу. Я ворочался, крутился как слон на своем лежаке и решил, что если не встану, то он подо мной развалится: не выдержит такого подвижного пресса. Я встал и решил выпить кофе. Раз уж не спится, нужно взбодриться. Я все перерыл в шкафу, но все банки с кофе оказались пусты. Не заладилось, как принято говорить, и точнее не скажешь.
Пустой оказалась даже та банка, в которой был кофе с пониженным содержанием кофеина. Его случайно купила Беда, польстившись на стильный дизайн упаковки, и не заметив приписки про кофеин. Потом она долго орала, что пойдет в отдел по защите прав потребителей и выведет всех на чистую воду.
— Кофе без кофеина, пиво без алкоголя, мясо из сои! — кричала она. — Кофе называется кофе, потому что в нем должен быть кофеин! Пиво, которое не ударяет в голову, это не пиво, это другой продукт! А соя это соя, а вовсе не мясо! И ведь мелкими буквами пишут, гады! А у меня зрения ноль, времени ноль, и в конце дня спазмы от голода! Я не замечаю эти хитрожопые приписки! — она топала ногами и хотела выбросить банку в форточку, но я отобрал и унес в свой сарай, где между уроками гонял кофе литрами. Пусть без кофеина, здоровее буду, главное — много.
Все банки с кофе были пусты. Я сунулся за чаем, заварки тоже не оказалось. Впервые за долгое время мне захотелось закурить. Я вышел из сарая на улицу, на мороз. До школьного стадиона метров пятьдесят, если сделать по нему пару кругов бегом, то, может, захочется спать.
И я побежал. Снег скрипел под ногами, луна светила так, что хотелось зажмуриться. Я начал вразвалочку, потом ускорился, потом — еще, чтобы лучше почувствовать мышцы и тело. Мои охламоны назвали бы это «словить драйвику», а ловит его каждый по-своему.
Я пошел на пятый круг, когда в заснеженных кустах, мимо которых я бежал, раздался стон. Я убедил себя, что это мне показалось, и побежал дальше. На шестом круге кусты опять застонали — громче, отчетливее, настоятельнее, и я вдруг подумал: ну их к бесу, гражданский долг, человеческое сочувствие и прочие нормы морали! В конце концов, я не должен в три ночи делать пробежку на школьном стадионе, я должен спать беспробудным сном в своем хорошо протопленном сарае и не слышать никаких стонов. В конце концов, у гражданского долга есть другое название — совать нос в чужие дела, решил я.
Я так решил и пошел в кусты, до колен проваливаясь в сугробы. Я раздвинул ветки и увидел, что в снегу лежит человек. А что я там еще мог увидеть? Глубокие следы шли от школьного забора к этим кустам. На ночь я закрывал ворота, значит, он перелез через ограждение. Чего он хотел? Почему тут свалился и стонет? Сломал ногу или вдрободан пьян? Черт меня дернул спортом заниматься в три часа ночи!
— Эй! — я потряс за плечи крупного мужика, лежавшего лицом в снегу. — Ты здесь как оказался?
Мужик замычал, задавив слова стоном. Я перевернул его на спину и чуть не заорал, как дама при виде таракана. Лица у мужика не было. Вместо лица было месиво из кожи, крови и прочей органики. В лунном свете зрелище это проняло даже меня. Одет он был в телогрейку, ватные штаны и кирзовые сапоги, каких уже днем с огнем давно не сыщешь. Алкоголем от него не пахло.
Нужно было что-то делать, раз уж я залез в эти кусты. Вариантов было не много — вызвать «скорую», вызвать милицию. Мужика, наверняка, жестоко избили, и он, спасаясь бегством, перемахнул через высокий школьный забор, в надежде, что в сарае есть какой-нибудь сторож, и этот сторож ему поможет. Он просто не добежал, бедолага. Мужик опять застонал, громко, протяжно, будто пел пьяную, горестную песню.
Черт меня дернул спортом заниматься в три часа ночи! Лучше бы я курил.
Я взвалил мужика на плечо. Он оказался габаритами с меня: здоровый, широкоплечий и очень тяжелый. Кто умудрился измочалить такого бугая? Пьяным он не был, это точно. Теперь придется тащить его в свой сарай, укладывать на лежак, открывать школу, идти в учительскую, чтобы по телефону вызвать «скорую», а потом квохтать над его здоровьем до приезда врачей. И объяснять, где я его нашел. И рассказать, что по ночам совершаю пробежки. И помогать водиле укладывать его на носилки, тащить в машину, запихивать в салон. И слушать благодарность за помощь, или раздражительные реплики про ночную работу и чертовых алкоголиков. Черт меня дернул не спать и ворочаться, искать кофе и не найти, смотреть на луну и оригинально бороться с бессонницей!
Тяжелый он был, как конь. Я дотащил его до сарая, здорово запыхавшись. Матрас, одеяло и белье я сбросил на пол, положив мужика на голые доски. Я снял ключи от школы с тайного крючка за пианино и обреченно пошел выполнять свой гражданский долг — звонить в службы, у которых никогда не бывает ни перерывов, ни выходных.
— Слышь, парень, — отчетливо вдруг сказал мужик, — не ходи никуда, не надо.
Я замер. В его голосе мне послышалась угроза, поэтому, когда я повернулся к нему, я ожидал в руке у него увидеть «ствол». Мне ведь и в голову не пришло обыскать его: разве могут быть плохими намерения у человека, лицо у которого похоже на фарш?
