— Ну ты даешь, София! — изумился Харакири и наконец-то закрыл рот.
Сергей лишь восхищенно крякнул.
Удовлетворенная, я строго посмотрела на пленника и приказала:
— Лавр, видишь, здесь интеллигентные все люди, лучше говори по-русски, иначе сдам ментам.
— Мне что к ментам, что к братве все одно, — грустно ответил Лавр. — Порешат. Что-то там Васька унес такое — туши свет кидай гранату! А думают, что это у меня. Доказывать нечем. Васька потерялся с концами. Никто не верит, что он раньше сбежал. А кое-кто думает, что мы с ним в завязке, ну, напарники значит. Вот я и схоронился. Братана посредством приятеля в деревню свез, а сам в его кресло пристроился. Тошно уже лежать, — пожаловался он, явно ища сочувствия.
Я живо сочувствие изобразила, взглядом приглашая и сподвижников последовать моему примеру, да какой там. Им было не до меня. Сергей, слушая, просто ел Лавра глазами, Харакири тоже жадно поглощал информацию, от усердия снова открыв рот.
Польщенный такой реакцией, Лавр немного расслабился и продолжил:
— А тут еще баба эта, Далилка. Хоть и родственница она, да мне-то чужая, все боюсь, что разденет догола и мыть начнет. Девка она ладная, молодая, да и я не железный, а ну как возьмет и встанет? Какой тогда буду паралитик? Вмиг погорю. Только она все не моет и не моет, лишь грозится. Месяц уже только грозится, а мыть ни-ни. Хреново братану моему жилось. И что труднее всего, скажу я вам, так это под себя ходить. Никак с этим делом у меня не ладится. Уж сиделка и волноваться начала. “Мыши носят, что ли, у него,” — говорит.
Харакири заржал, Сергей же был чрезвычайно серьезен. Он внимательно рассматривал Лавра и, безмерно меня удивив, неожиданно спросил:
— А про то, что тут из гранатомета стреляли, ты что-нибудь знаешь?
— Стреляли, не стреляли, какая мне разница. Не вникаю я. Мне весь этот шум даже в кайф. В наш дом теперь даже тараканов без проверки не пускают. Так что фраера облизнутся. Не добраться им до меня. А там может и Васька сыщется. Тогда заживу.
— Отпусти его, — приказала я Сергею, цепко державшему Лавра за руку.
Он выразил опасение:
— Не сбежит?
— Слышал же, что бежать ему некуда, — напомнил Харакири и добавил: — Да и мы с ногами, догоним.
Сергей нехотя Лавра отпустил и воззрился на меня с немым вопросом.
— Отойди, пожалуйста, метров на десять, — ласково попросила я его и грозно обратилась к Харакири: — Иди, покури там в отдалении. Мне с человеком потолковать по душам надо.
— Одну тебя не оставлю с бандитом, — взбунтовался Харакири. — Говори при мне.
— При тебе не получится, — начала было я, но, изменив тактику, скороговоркой на ухо ему шепнула: — Слишком много свидетелей, не расколется. Иди, я потом тебе все расскажу.
Харакири двинулся следом за Сергеем, но на лице его были написаны большие сомнения.
Я ждала. Вдруг Сергей остановился, с опаской глянул на Лавра. Сколько тревоги было в его глазах! Когда же на меня устремились его сапфиры, было в них столько любви…
ХАРИМА
Часто появляется Сумитомо в доме отца. Исполнен сыновней почтительности, весел.
Что влечет его? Оставил он беспорядочный образ жизни. Отчего?
Харима!
Новая песня поселилась в душе поэта, не вытеснив, но затмив прекрасный мотив по имени Итумэ.
“О, Итумэ! Бледная тень, ставшая лишь “росой эфемерной”… Встретимся в мире ином…”
А Харима…
Лицо ее лучезарней цветов молодой вишни. Даже затворник скалистой пещеры не сдержит вздоха. Прервет медитацию.
Сумитомо не уставал повторять Хариме:
— Как давно я не был рядом с тобой.
— Но вы были только вчера, — краснея, напоминала Харима.
Сумитомо, истинный поэт, отвечал стихами:
… Не то чтобы я не видел тебя,
Не то чтобы видел,
Но вспоминая тебя,
Я грущу целый день…
Еще больше краснела Харима, изредка лишь позволяя себе влюбленными глазами взглянуть на Сумитомо.
Но настал день, мрачный вернулся Сумитомо из Киото.
— Время пришло, — сказал он Хариме, с болью глядя на ее поникшие плечи. — Пора, видно не будет мне счастья. А там… Боги и Будды решат…
— Ждать я готова всю жизнь, — прошелестела Харима, впервые глянув прямо в глаза Сумитомо. — Знаю, вы хотите добра. Значит так будет.
Харима закрыла глаза. Процитировала “Мэн-дзы”: “Тем, кто любит других и пользу приносит, счастье дарует Небо, тем, кто клевещет, вредит, Небо приносит беду…”
“Прекрасное образование дал ей отец, — порадовался Сумитомо, наслаждаясь ритмом китайских стихов. — А как хороша! “Когда она улыбнется, все красотки шести дворов исчезают.” Я не теряю трон, лишь жизнь могу потерять. О, Харима! Кому нужен воин, потерпевший бесчестие? Может ли он снискать уважение?”
Сумитомо ответил возлюбленной тоже китайскими стихами:
“Душа моя в холодном облаке движется к Восточной столице.
В этом мире тлена и суеты жизнь оправдана долгом.
Сколько лет я тащился по жизни, созерцая цветы, вкушая вино!
Время настало! — Ветер, иней и снег на заре.”
Смело подняла глаза Харима, твердо молвила:
— Нет иного пути, господин. Я буду ждать… ваших писем.
Вновь потупилась, тихо продекламировала:
“Лишь увижу след вашей кисти,
Слезы хлынут, как ливни.
А слов,
Что б ответить как должно,
Смогу ли найти?”
Сумитомо пришел в восторг.
— Ты так искусна, можно ли еще послушать?
— Десять тысяч стихов написала, вас, господин, ожидая. Если один лишь отметите, счастлива буду. Верю, вы возвратитесь, хоть и надежды немного.
Возвратитесь… И тогда буду вам читать…
— Что ж, хватит стихов, Харима, — едва сдерживая волнение, сказал Сумитомо. — Если Боги даруют удачу, а Будды расположение, вечным будет союз наш. Но… Пора! Нужно исполнить гири!
* * *
Оставшись наедине с Лавром, я сразу взяла быка за рога.
— Зачем ты стрелял в президента? — грозно спросила я.
Лавр испугался и даже попятился:
— Чего?
— Не “чего”, а бабахнул из гранатомета, — заверила я, на всякий случай хватая его за руку, чтобы сдуру не побежал.
Лавр заволновался.
— Не-е, не из чего не бабахал, — принялся убеждать он меня. — И в руках отродясь не держал этой “Мухи”. Из нормальной волыны, из нагана там или из чего другого это я могу, а из гранатомета, нет.
Признаться, удивилась я:
— Откуда же, тогда, знаешь, что из “Мухи” пальнули, если не стрелял?
— Слышал, ведь не глухой. Все только и говорят, что об этом.
— Кто — все?
— Да и сиделка, и Далилка, и Любка-соседка. Все говорят между собой.
Ха! Все уже говорят о моей “Мухе”! Куда только ФСБ смотрит?
— А что говорят-то? — заинтересовалась я.
Лавр усмехнулся:
— Что это страшная тайна, что приказано было об этом молчать и все подобное. Меня же они за мебель принимают, а я, хочешь — не хочешь, слушаю.
Должна сказать, что на самом деле я Лавра в склонности к покушению на президента не подозревала. Было очевидно, что Лавр этот специалист по блатному делу и ни на какие идейные соображения от рождения не способен, как и на сильные поступки, касающиеся разногласий с властями. Он раб своего эгоизма и действительно от кого-то скрывается, а под паралитика закосил лишь от страха.
Но с другой стороны фуфайка как-то в его шкаф попала, и попасть она могла только сразу после выстрела, в те самые три минуты, которые были у террориста до появления охраны. Дело происходило в понедельник, Лавр не в сквере загорал, а за стенкой лежал и не мог не знать, кто положил в его шкаф фуфайку.
Если до встречи с Лавром я еще испытывала сомнения и выделяла какой-то процент на его соучастие с заговорщиками, то теперь склонялась к мысли гораздо более невероятной: по всему выходило, что фуфайку в шкаф парализованного забросил… полковник.
Да-да, полковник, который сцапал меня, мой старый знакомец Петр Петрович, сосед Любы.
Почему он? А потому, что больше некому. Чудес на свете не бывает. Судите сами: в недрах Любиной семьи никакому заговору не созреть, наличие длинного Любиного языка тому живейшая гарантия. Старая дева тоже отпадает. Даже если от нищеты она и решилась бы на измену, то спрятать мужика в фуфайке в своей квартире не смогла бы, там здорово все перешерстили. Если вообразить, что она сама из гранатомета пальнула, то тут же выплывает вопрос: почему на ее теле не нашли следов пепла и гари? Ведь глаза и руки стрелявшего ничем не были защищены.
Впрочем, размышления о старой деве беспочвенны, стрелял мужчина, в этом я абсолютно уверена, как теперь уверена и в том, что это совсем не парализованный, то бишь не Лавр.
Охрана этажом выше, охрана этажом ниже…
Тогда остается сам полковник. Он, как сосед, мог на новоселье зайти. Правда я его не видела, но, думаю, он к этому и не стремился. Где-нибудь на кухне поздравил Любу, да заодно отравы в спиртное и подлил. Утром надел фуфайку, шлем и зашел в Любину квартиру, из “Мухи” бабахнул и бежать. “Муху” сунул мне в руки, а фуфайку паралитику подложил, думаю и шлем в кармане фуфайки. Потом в свою квартиру зашел, смыл гарь с рук и глаз… Этим, кстати, объясняется странный факт, что он прибыл на место преступления позже охраны, хотя находился на этом же этаже…
