– Ты тоже слышал? – Кай присел перед сыном на корточки.
– Да! Она не хочет, чтобы мы эти штуки портили.
– Но…
«Кай, я слишком устала, чтобы объяснять, просто поверь! Эти шлемы понадобятся и тебе, и мне, и Михаэлю, и Вике!»
Это действительно был голос девочки. Девочки-подростка. Именно тот голос, что звучал тогда в ванной. И сегодня, когда он шел сюда.
Кай прикрыл глаза и сосредоточился:
«Кто ты? Это ты помогла мне там, в подземелье?»
«Да. Меня зовут Ника. Я – такая же, как ты».
«Но почему? Почему ты решила мне помочь? И откуда ты узнала обо мне?»
«От мамы Михаэля».
«Виктория?!! Она… помнит о сыне… обо мне?!»
«Ты дурак, да? Как можно забыть о своем ребенке?! Да именно ее боль и тоска и вывели меня на вас с Помпоном!»
Кай почувствовал, как замерло, а потом бешено заколотилось его сердце, а мысли сплелись с эмоциями в нераспутываемый узел – общаться с незнакомкой он пока не мог.
Но беседа продолжилась – в нее вмешался робкий голосок сына:
«Мама? Моя мама? Она есть? Она… хочу к маме!»
Личико Михаэля сморщилось, и он горько заплакал.
«Скоро! Не плачь, маленький! Мама уже совсем рядом! Вас приведут к нам скоро!»
– Мама! – в голос рыдал мальчик. – Я хочу к маме!
– Мишанька, ты чего? – Старик ошарашенно переводил взгляд с заходящегося в истерике ребенка на бледного до синевы, но с безумными от счастья глазами Кая. – Чего это с вами обоимя? Он ить давно про мамку не вспоминал, чего вдруг?! Эй, эй, ты куда?! Стой, Мишанька, стой! Кай, да окстись ты – парень убежал!
Кай вздрогнул и оглянулся – маленькая фигурка в комбинезоне упорно таранила снег, медленно углубляясь в лес.
– Никуда он не убежит, не волнуйся, – улыбнулся мужчина. – Видишь, снег какой. Сейчас я его догоню.
– Да куда ж он рванул-то так, объясни!
– К маме.
– Какой еще маме?! Откедова она взялась?
– Приехала.
– Да ити твою мать!
– Степаныч, какая-то у тебя реакция странная на радостную новость!
– А ты оглянись! Казбек, Лок, стоять!
Угрожающий рык, грохот выстрелов, отчаянный визг смертельной боли…
Расслабленно бултыхавшееся в счастливой эйфории сознание поначалу лишь зафиксировало увиденное, не вникая в смысл ситуации. Но душа Кая, его сердце съежились и почернели, словно их опалило пламенем.
Испепеляющим пламенем боли…
Наверное, он слишком устал. Постоянная борьба за жизнь, вернее, за смысл этой жизни – сынишку, игра в слюнявого идиота, поединок с Брунгильдой, наконец, этот побег, завершившийся, как он думал, удачно…
Как он думал.
Но ведь он думал и о том, что выследившие его соглядатаи Брунгильды должны были передать свой маршрут сообщникам, он сам несколько минут назад предупреждал об этом Степаныча!
А потом – расслабился. Растаял ледяной стержень в душе, превратившись в лужицу счастья.
Теперь вот расхлебывай эту лужицу, кретин.
Смотри, как пойманным зайчонком бьется в руках одетого в белый комбинезон верзилы твой сын. Слушай, как он жалобно кричит, как он зовет папу на помощь. И наблюдай за тем, как снег под замершими на снегу собачьими телами очень быстро меняет цвет с белого на красный…
И кроши зубы в отчаянном бессилии – головы всех пятерых блеклоглазых клонов были надежно защищены шлемами.
– Сволочи!
За спиной клацнул затвор, но тот, кто держал мальчика, насмешливо покачал головой, кивнув на приставленный к виску ребенка пистолет:
– Даже не думай, старик. Даже не думай. Брось свою пукалку, иначе я снесу выродку полголовы.
– Говорил же – следи за мальчонкой, – глухо произнес Степаныч, медленно опустив на снег винтовку. – Догоню, догоню! Что, догнал?
Кай промолчал. Не потому, что возразить было нечего – ему вдруг стало все безразлично. Наверное, шок от увиденного окончательно спалил душу, оставив от желания бороться только пепел.
Он проиграл. Все. Конец. Остается одно – сдаться на милость победителей и надеяться только на их снисхождение. А может, удастся заслужить прощение жены? Тогда он будет жить, и жить комфортно. Кем-то вроде принца-консорта.
Михаэль? А что Михаэль – в конце концов, его вряд ли уничтожат. Все-таки носитель ценных генов, пусть и немного подпорченных самкой недочеловека. К тому же внешне сын – точная копия отца, так что вполне можно рассчитывать на то, что мальчик останется в живых и даже вырастет. Если переживет эксперименты ученых.
Ну а если не переживет – что ж, Брунгильда родит других детей, правильных…
– Ты чего столбом встал?! – зашипел Степаныч. – Сделай хоть что-нибудь! Вон энтих двоих, что без шлемов, отправь на выручку мальчонки!
– Успокойся, – холодно произнес Кай, – умей признавать поражение. Мы с Михаэлем возвращаемся домой.
– Домо-о-ой? – недобро прищурился старик, вглядываясь в ставшее вдруг каким-то неживым лицо мужчины. – А я думал, дом Мишаньки здесь.
– Ты ошибался.
– Папа! – Михаэль уже рыдал в голос, захлебываясь от отчаяния. – Папочка! Ты где?! Я тебя не слышу! Папа!!!
– Сдулся твой папа, – ненавидяще процедил Степаныч, – нет его больше.
Он хотел еще что-то добавить, но вдруг дернулся и замер. Озлобленное выражение его лица сменилось ошарашенным, а затем власть перешла к сосредоточенности.
Но Кай ничего этого не видел. Потому что не смотрел.
Он поднял вверх руки и равнодушно произнес:
– Я сдаюсь.
– Так я тебе и поверил, – ухмыльнулся державший мальчика. – Ты нас всех месяц дурил, притворяясь дебилом, так что новым спектаклем меня не проведешь. Тем более что с Гансом и Клаусом ты смог справиться, даже несмотря на их шлемы.
– Мне помогли псы. Но теперь их нет.
– Все, заткнись и делай, что тебе велят. Для начала отпусти Клауса и Ганса, они себя странно ведут.
– Я их уже отпустил.
– Да? Так что же они до сих пор заторможенные такие? Клаус, Ганс, вы в порядке?
– Похоже на то. – Клаус встряхнул головой и оглянулся по сторонам. – А что происходит? Последнее, что я помню – Кай подошел ко мне и посмотрел в глаза. И – все. Провал.
– Провал, да? – процедил Ганс, сплевывая на снег сгусток крови. – Да ты мне нос сломал, придурок!
– Я?!!
– Ты!
– Зачем?
– Шлем стаскивал по приказу этой сволочи!
– Не помню…
– Гм, а ты, похоже, действительно одумался, – усмехнулся старший, убирая пистолет от виска ребенка. – Впрочем, я не удивлен. Несмотря на все твои завихрения, ты – «истинный» ариец, способный мыслить трезво и рационально. Думаю, Брунгильда это оценит. Но рисковать я не хочу, так что давай-ка, приятель, надевай на голову шлем.
– Не хочу.
– Это еще почему? Ты же вроде все понял и сдался?
– Именно поэтому и не хочу. Унизительно. Я и так на вашей стороне.
– Надевай, кому сказано! Иначе прострелю мальчишке ногу! Или руку!
– Стреляй, – равнодушно пожал плечами Кай. – Мне все равно. Но шлем я не надену. Мне нельзя.
– Что значит – нельзя?
– То и значит. У меня от шлема голова болит.
– Папа?.. – Михаэль уже не бился и не рыдал, он обессиленно повис на плече верзилы и лишь судорожно всхлипывал, пытаясь поймать взгляд отца.
Но у него не получалось – самый родной, самый любимый в мире человек (после мамы, конечно, но ее малыш почти не помнил… так, образ, ощущение), его папочка, которого мальчик чувствовал, понимал, знал всю свою коротенькую жизнь, вдруг исчез. Совсем. Нет, человек, точь-в-точь похожий на папу внешне, остался, вон он, но там, внутри, больше нет света и тепла. Только пыль какая-то…
«Успокойся, Помпон, папа скоро вернется. Он просто заболел».
– Так, мне надоело тут торчать! – рявкнул старший, поудобнее перехватив вялое тельце ребенка. – Снег почти перестал, и солнце вон выглядывает, глазам больно.
– Кстати, для меня очков солнцезащитных не прихватили? – деловито поинтересовался Кай.
– Кстати, нет. И так обойдешься – вон капюшон какой глубокий. Ганс, Клаус, вы обратно дойдете?
– Я – вряд ли, – простонал Ганс. – У меня нога повреждена.
– Понятно. Ну что же, вы с Клаусом останетесь пока в этой халупе, а завтра мы за вами пришлем снегоходы.
– А старика куда девать?
– Туда же, куда и его собак. Пристрелить. Все, Кай, надевай шлем – и вперед. Гм, ты же без лыж, будешь нас задерживать. Дитрих!
– Я! – гаркнул один из преследователей, вытянувшись в струнку.
– Уступи свои лыжи Каю.
– А я как же?
– А ты останешься здесь, за ранеными присмотришь. И старика этого прихлопнешь, когда мы уйдем.
– Не надо! – заверещал Степаныч, бухаясь на колени. – Не убивайте! Я буду вам помогать! Я вот и сейчас подмогну!
И он неожиданно для своего возраста ловко подхватился с коленей, цапнул все еще валявшийся на снегу шлем и нахлобучил его на голову Кая, еле слышно прошипев на ухо:
– Я тебе, поганец, свово унижения долго не прощу! Ты тока вернись сначала!
– Да как ты смеешь!.. – возмущенно заорал было Кай.
А потом в голове что-то со звоном лопнуло, осыпаясь грязными хлопьями.
