Он с трудом выкарабкался из-за стола и удалился.
* * *
— Конец света! — поделилась впечатлениями с Зигмундом ещё не оправившаяся от потрясения Патриция, садясь за столик в баре. — Ради такого и пешком стоило идти. Просто представить себе не могу, чтобы об этом не стало известно и никто не отреагировал!
— Кто, по-твоему, должен реагировать и каким образом станет известно? — холодно заметил Зигмунд, не скрывая злорадства. — Адвокат примется направо и налево рассказывать, что принимал участие в подобном балагане? Прокурор признается? На меня и не рассчитывай. А публика вообще вряд ли допёрла, в чём дело, максимум, на что может жаловаться, так это на несправедливость, а кого волнует несправедливость? Никто и слушать не будет.
Они сидели в забегаловке неподалеку от здания суда, куда зашли сразу же, как только растоптанный лишайник исчез из виду. Остальные заинтересованные лица в рамках своих служебных обязанностей вынуждены были следить за появлением на свет должным образом оформленного документа. Кайтусю, равно как и пани Ванде, важно было как можно меньше опозориться.
Пан Островский тоже решил поучаствовать в итоговой встрече, рассчитывая, что высшая инстанция уже успела забыть, кто он такой и что тут делает. Расчет оказался верным, высшая инстанция заснула сном праведника, а составлением надлежащего документа занялся судья-алкоголик, пребывавший слегка навеселе, а потому на редкость сообразительный. Во всяком случае, на удаление разврата с братом времени ему понадобилось совсем немного.
Кайтусю, пани Ванде и адвокату Островскому тем не менее пришлось здорово попотеть, чтобы итоговая бумага имела хоть сколько-нибудь приличный вид. Молодой прокурор чувствовал себя настолько выжатым, что поклялся себе страшной клятвой никогда в жизни и ни за какие коврижки не копаться в чужом дерьме. Плевать на всех этих партийных бонз вместе с их распоясавшимися сынками! Не видать ему генеральной, так и хрен с ней!
Раздавленный лишайник с трудом доковылял до судейского стола и взгромоздился на своё место. Отдуваясь, плюясь и всхрапывая, он велел всем встать, хотя никто и не садился, что ранее заметил судебный пристав и не стал понапрасну напрягаться.
Из казённого вступления никто не разобрал ни слова, что вряд ли кого-то огорчило, поскольку одни знали его наизусть, а другим было до лампочки. Интерес вызывало только заключение.
Судья расправился с ним быстро.
— Ну, значить, того… Вшё шходиться… — надулся он и гаркнул что было сил; — Оштавить приговор в шиле!
На чём представление и кончилось.
* * *
Довольно быстро придя в себя после судебных трудов, Кайтусь воспользовался дорогой к пани Ванде в личных целях.
— Этот морской петух к тебе навсегда присосался? — спросил он по возможности язвительно, поскольку Зигмунда, вошедшего в зал суда вместе с Патрицией, несмотря на всю свою занятость, заметить-таки успел.
Вопрос журналистку позабавил, что она постаралась скрыть.
— Разве я тебя спрашиваю о крепости присосок всяких там скелетов?
— Всем известно, что скелетные крепостью не отличаются. Откуда ты вообще его знаешь?
— С моря.
— Появился из морской пучины?
— Не надо его путать с Афродитой. Та была женского полу.
— А на завтрашнем ужине будет? Может, мне не портить вам аппетит своим присутствием?
Он ещё не кончил дурацкого предложения, а уже понял, что сморозил чушь. Обидел её в самом начале их романа, совсем спятил, одну ошибку за другой лепит.
Патриция скрыла улыбку. Считала, что чуточку неуверенности Кайтусю совсем не повредит, здорово его этот Зигмунд задел, вот и отлично, пусть платит за свои прежние выкрутасы.
Кайтусь не успел ничего заплатить, равно как и сказать, так как уже припарковались у дома пани Ванды.
Супруг хозяйки из предосторожности опять занял место на самом конце стола, готовый немедленно смыться от политики, вероятность появления которой он прозорливо предчувствовал.
Но, с другой стороны, любопытство брало верх, поскольку такого бредового процесса было ещё поискать, опять же насильно-бытовая часть дела представлялась ему крайне забавной. Домработница внесла закуски, расставила и покачала головой над тарелками.
— Так-таки я и думала, проше пани, ничего из энтого не выйдет, посидит ещё в кутузке невинный хлопчик…
— Так вы, Каролинка, тоже считаете, что он невиновен? — обрадовался господин адвокат.
— А то как же?
— Пани Ванда, сделайте что-нибудь, — тут же включилась Патриция. — Раз уж это такое семейное дело, посодействуйте, пусть его выпустят пораньше! Не через шесть месяцев, как по закону, а, скажем, через три. Вы же всё можете! А он будет паинькой, будет сортиры мыть…
— Я и без сортиров помогу, — снисходительно махнула рукой всемогущая прокурорша. — Насколько мне известно, эта изнасилованная Руцкая ждёт его не дождётся. Может, хочет на нём отыграться, так я не возражаю, пусть отыгрывается…
— Чего там отыгрывать, она за него замуж навострилась, девчонка-то упёртая, а он, по всему видать, тоже не прочь, — заметила домработница со своего любимого места в дверях салона.
Её слова всех заинтересовали.
— Вы уверены, Каролинка?
— Знаю токмо, что девахи гуторят. Я ту Гонорату Климчакову от таким ещё детёнком помню. А Феля, кума моя, так она тёткой приходится Зосе Мельницкой, а те с Руцкой закадычные подружки. По всем их разговорам видать, что как друг на дружку не ругаются, а уж больно ей замуж хочется, хоть и прикидывается, что нет, да и он дал себя уломать. А хоть бы и сошлись, кому с того худо, она аккурат в ентом годе школу кончит и на чистую работу пойдёт. Куда бы лучше.
Никто против умозаключений домработницы не возражал, наоборот, все горячо её поддержали. Марьяж Стаси с Лёликом явился бы достойным завершением трёхэтажного дела об изнасиловании.
— Она бы хотела, хоть и прикидывается, что нет, да и он дал себя уломать… — неожиданно повторил Кайтусь в какой-то странной задумчивости, и все уставились на него. Молодой прокурор покачал головой и вздохнул: — Вот она, жизнь-то…
Некоторое время все молчали. Пани Ванда догадалась, о чём вздыхал её коллега, но ей хватило такта воздержаться от комментариев. Вместо неё высказалась домработница:
— Правда ваша, чего уж туточки крутить, сговорились девахи, чтоб, значит, Климчаку непорченую невесту подсунуть, а то ведь мужик-то сам по себе дурак дураком. Да и ейная похвальба им обрыдла…
— И Карчевская, — быстро добавил пан адвокат.
— Что Карчевская?
Домработница Каролинка была в курсе.
— А то как же, кому бы не обрыдла, шалава, прости господи! Пусть работящая, да токмо Климчакам такая шлёндра без надобности…
Оказалось вдруг, что всем всё известно. Народная молва или, если угодно, общественность прекрасно представляла себе всю полноту картины, и дело бы решилось без всякого вмешательства суда, если бы не коварная Зажицкая…
— И не проклятущий сынок руководящего работника…
— И не встряла бы ведущая и направляющая…
— До смерти перепуганная капризами дамы сердца, страшно соблазнительной, но столь же вредоносной…
— И не оказала бы давления…
Пан Войтек уже собрался было бежать, заслышав о руководящем работнике, но его спасла Каролинка, совершенно равнодушная к политике:
— А за ту Ядьку Зажицкую пусть у вас голова не болит. Токмо её здесь и видели. Туточки у неё житья не будет, помяните моё слово. И станет тишь да благодать, потому как Стася разом с Гоноратой молодого Климчака в оборот-то возьмут, будьте спокойны. А и он не остолоп какой, чтоб опять проштрафиться. И за ум возьмётся.
— Аминь, — торжественно произнёс пан Войтек, садясь на своё место.
* * *
Новейшей и совершенно точной информацией поделилась с Патрицией пани Ванда, приехавшая в Варшаву в служебную командировку ради собственного удовольствия. Уж очень ей не терпелось поделиться с Патрицией и Кайтусем. Собственно говоря, больше с Патрицией, у которой рабочий день был ненормированным, и она в любой момент могла расположиться за столиком в кафе напротив Ума, Чести и Совести. Последние не обращали ни малейшего внимания на двух чесавших языками баб.
— В высших партийных инстанциях всё провернули с космической скоростью, — с чувством глубокого удовлетворения сообщила пани Ванда. — Покровитель нашей изменчивой Зажицкой получил чрезвычайно заманчивое место вице-консула…
— В Монголии! — вырвалось у Патриции.
— Почему в Монголии? Нет, в Молдавии. Впрочем, неизвестно ещё, что хуже. Во всяком случае, ему придётся покинуть обожаемую родину.
— А распоясавшийся сынок?
— Поджал хвост и забился в угол, будто его и не было. От этой обузы мы избавились, а, следовательно, Климчак никому теперь и даром не нужен.
