– Только не спрашивай в кого она у тебя такая, – усмехнувшись, сказал Афанасий. – Давайте пить кофе. С корицей.
– Ох и достал ты своим кофе! А в особенности корицей. У нас даже в подъезде пряностями воняет, баба Шура на астму жалуется. Чаю хочу! Зеленого!
Афанасий послушно включил электрический чайник. Золото, а не мужик.
Через минуту они пили кофе и чай в милой, семейной, утренней обстановке. В вазочке лежал мармелад, в тарелочке печенье.
– А чего пришла-то? – спросила мать.
– Соскучилась, – буркнула Таня.
– Ага, избитая, в пять утра, и на коньяк от скуки накинулась, – усмехнулась мама. – Совсем на тебя не похоже.
– Про мужа ничего не известно? – поинтересовался Афанасий. Оказывается, он был в курсе исчезновения Глеба. Очевидно, мать его просветила.
– Нет. Ничего не известно.
– У всех дети, как дети, – завела старую песню мать. – А тут – сначала любовница из какого-то Новосибирска к мужу приехала! Потом муж пропал! Потом – ни много, ни мало, труп на кухне нашелся! Ужас!! Танька, а того мужика не ты, случаем, грохнула? Может, он твой любовник? Мне-то скажи, не стесняйся! – Мама захохотала, пролила чай на халат, дернулась, схватила с крючка полотенце и бросила его на халат.
– Мама!
– Что, мама?! – завелась мама. – Что?! Где ты живешь сейчас?! Я заходила к тебе, мне никто не открыл! Квартира стоит пустая! В школу звоню – отпуск у нее, говорят. В начале учебного года! Отпуск!! Бабка, соседка с первого этажа, сказала, хахаль у тебя завелся! Молодой, красивый, богатый – розы корзинами шлет! Так что, что мама?! Уж скажи все как есть, не строй из себя праведницу! Я ж не против богатых любовников! Я за то, чтобы семья от этого не страдала! А где у тебя семья? В пять утра с мордой разбитой приходишь! Упала она! Я упала с сеновала, тормозила головой! И это теперь, когда все уже так хорошо устраивалось, когда я подсуетилась и организовала тебе безбедную, счастливую жизнь!
– Мама! – Таня вскочила и отшвырнула маленькую кофейную чашку в угол. Чашка, всхлипнув, разлетелась на три равных по величине осколка.
Мама с удивлением на них посмотрела. Никогда ее дочь не била посуду.
– Девочки, девочки, не надо ссориться, – Афанасий привстал со своего места. – Ссориться, я вас прошу, не надо! Хотите кофе с корицей?
– Да пошел ты со своей корицей!! – Мама размахнулась и запустила свою чашку в тот же угол. Отчего-то чашка не разбилась, а сделала три бодрых прыжка к мусорному ведру.
– Отличная, французская посуда из небьющегося стекла ! – пробормотал Афанасий. – Это ведь я дарил, Софочка, да?
– У всех дети, как дети! – мать вдруг разрыдалась. Слезы пробили кривые дорожки на затонированном пудрой лице. – Мы ведь все для нее сделали! Живи и радуйся! Радуйся и живи!
– Кто это мы, и что сделали?! – Таня первый раз видела, чтобы мать плакала. Поверить, что до слез мать могло довести ее появление в пять утра с разбитой физиономией, она не могла. – Чему радоваться-то?! – спросила Таня.
– Чему-чему! – завопила мать, наливаясь краской. – Афанасьева твоего через две недели должны были назначить главным редактором международной газеты «Власть»! Я подсуетилась, Афанасий все организовал! Афанасий ведь вице-президент вашего медиахолдинга. У твоего Глеба была бы зарплата десять тысяч долларов! Жила бы, как сыр в масле каталась! Бросила бы свою школу к черту и дома сидела!
– Как... главным? – прошептала Таня. Она встала, подняла неразбившуюся чашку и зачем-то начала ее мыть. – Что значит – главным? Там же есть... главный. Как же Овечкин? Он... знал? А Глеб – знал?!! – Она шваркнула чашку об раковину. Та звякнула и все-таки разлетелась на мелкие осколки.
– Нет, конечно. – Мать взяла салфетку и аккуратно промокнула слезы. – Никто пока ни о чем не знал. А зачем раньше времени? Для всех это было бы большим сюрпризом. Кадровые перестановки – обычное дело. Одного повышают, другого смещают, все в зависимости от того, кто на данный момент ближе к тому, кто у руля. А у руля – наш Афанасий.
– Софья! – укоризненно покачал головой Афанасий и все-таки налил ей кофе с корицей в крохотную кофейную чашечку. – Дрянь посуда, – вздохнул он, покосившись на раковину, в которой лежали осколки. – Подделка, что ли?
– Никто не знал. Никто ничего не знал, – прошептала Таня и по стенке опустилась на корточки. – Зарплата десять тысяч долларов, живи, как сыр в масле катайся...
– Нет, она точно где-то упала и обо что-то ударилась головой. – Мама уже забыла и про свою истерику, и про сильную нелюбовь к корице. Прикрыв глаза от удовольствия, она прихлебывала кофе из чашки.
Таня вдруг почувствовала, что ярость захлестывает ее неуправляемой, дикой волной.
– А кто вас просит хлопотать над моей жизнью?! – Она вскочила. – Кто?!! Я просила? Или, может быть, Глеб просил?!
– Глеб не просил, а вот мама его просила. Мы с ней, как никак, совсем не чужие люди, – невозмутимо ответила мать. – Афанасий, еще кофе налей, пожалуйста!
– Ну ладно, ты – дура! – заорала Таня. – Но вы-то, Афанасий, вы зачем лезете в мою жизнь?! По какому такому праву?!
Афанасий покраснел и понуро опустил голову. Он встал, выгреб из раковины осколки, выбросил их в ведро, взял в углу веник, совок, и начал подметать пол.
Чудо, а не мужик. Убила бы такого в первый же день совместной жизни.
– Танечка, ты только не волнуйся, пожалуйста, мы давно хотели тебе сказать, да все не решались как-то, но ты уже взрослая девочка... – Мама все прихлебывала кофе из чашечки, хотя крошечная порция давно уже должна была кончиться. – Дело в том, – сказала она, глядя в чашку, – что Афанасий твой... твой... папа. Понимаешь, в том, что мы расстались когда-то, это моя вина. Это я его бросила, а потом не разрешала видеть тебя и отчество тебе записала по имени деда, дура была, правильно ты сказала. Но недавно мы с Афанасием случайно встретились, поговорили, и чувства вспыхнули между нами вновь. Это бывает, это случается, ты уже взрослая и должна понять...
Мать еще говорила, когда у Тани подогнулись колени, кухня поплыла перед глазами, во рту стало кисло, а к горлу подошла тошнота.
– Папа, – падая, прошептала она. – Папа? Папочка... Если бы ты знал, как мне было без тебя хреново...
– Опа! – как сквозь вату услышала Таня голос матери. – Да она никак в обморок валится!
– Если бы ты знал, папуля, как мне тебя не хватало! Если бы ты был со мной все эти годы, я бы... я выросла бы сильной, самоуверенной, красивой и дерзкой как Сычева...
– Ну надо же! Папуля! Хоть бы раз за всю жизнь меня мамулей назвала! – продолжала как сквозь вату жужжать мать. – А тут – бац! – и сразу папуля! А кто сопли ей вытирал? Кто в садик водил? Кто у кроватки сидел? Афанасий, достань нашатырь из аптечки, а то она мне коврик помнет!
Сознание все-таки улетучилось, и последняя мысль, которая зацепила его, была о том, что она так и не знает, жива ли Сычева...
* * *
– Что-то ты слабый какой-то, – отвалившись от Глеба, словно насосавшийся клоп, сказала баба, называвшая себя Луизой. – Слабый по мужской части, – уточнила она, выбралась из кровати и, сотрясая бесформенной грудой жира, стала натягивать спортивный костюм.
– М-м-м-м... – промычал Глеб, не открывая глаз. – М-м-м-м...
Он чувствовал себя девушкой, над которой надругалась рота солдат, лягушкой, по которой прошелся каток, бабочкой, которую пришпилили булавкой к гербарию, но больше всего он физически ощутил, что такое «моральный ущерб». Именно моральный, несмотря на боль во всем теле, привкус чеснока на губах и порванный подол красной комбинации. Вернее – благодаря им.
Про Ингу, баню, побег, он и думать забыл. Казалось, все это было забавным приключением по сравнению с этой... Мона Лизой.
– М-м-мама! – позвал зачем-то Афанасьев маму.
– Ну ничего, – бодро сказала Луиза. – Я тебя от импотенции быстро вылечу! У меня еще с зоны такие рецептики припасены – покойники шевелиться начинают, старики резвее кроликов на женский пол прыгают!
Слово «импотенция» больно хлестнуло Афанасьева по мозгам.
Никто никогда не употреблял это слово не только по отношению к нему, но и в его присутствии. Переборов слабость, он резко сел.
– Я не импотент, – как можно жестче произнес он, пытаясь запахнуть разъехавшуюся ниже пояса драную комбинацию.
– Не волнуйся, любимый, – ласково пропела Луиза и потрепала его, как собаку, по шее. – Не переживай! Я тебя... тебе все быстро поставлю. Не переживай, любимый!
– Б-б-боюсь, я не смогу быть вашим любимым. – Жесткий тон не получался, а к проблеме импотенции прибавилась проблема заикания.
– А тебя не спрашивает никто – сможешь, не сможешь! – невозмутимо заявила Луиза, рывком застегивая молнию на куртке. – Мне судьба дала шанс, и я не намерена его упускать. Не хочешь – заставим, не можешь – поставим. Давай, быстренько умывайся, переодевайся, и по хозяйству мне помогать!
