— Вон оно как, — мечтательно протянул Степа. — Поглядел на ногу и пожалуйста вам — хрустящий конвертик. Нет, нам так нельзя. Культуры не хватает, — сокрушенно вздохнул он. — Ой как не хватает! Да и грубость, конечно, заедает. Нанюхаешься бензину за день, естественно, никакого уважения к человеку уже не имеешь. Эх, как бы я уважал людей на вашем, товарищ профессор, месте! Я ведь как понимаю жизнь: во всем должна быть взаимность. У нас вот в продмаге табличку повесили: мол, будьте взаимно вежливы. Ну а если эта самая Любка на двести граммов ветчины сто пятьдесят валит чистого сала? Да еще грудью норовит на весы прилечь — что бы вот вы сделали в подобном случае?
— Я? Я бы потребовал жалобную книгу, ну и написал бы туда какие-нибудь нехорошие слова.
— Правильно, очень правильно говорите! Только ведь завтра она приведет в магазин своего хахаля, и он под вашей записью напишет свою: прошу, мол, занести продавщице Любови Тихоновне Красавиной благодарность, так как она меня очень хорошо обслужила, и вся очередь была довольна ее обходительным обращением.
— Да… — задумчиво протянул профессор, проникая в сложный механизм жизни.
— То-то и оно! Поэтому я и не пишу в книгу: времени у меня для этого нет. А говорю я ей, стерве, какая она есть при этом б… Недавно имел неприятность на пятнадцать суток через эту самую несдержанность. А вы говорите — конверт! Разве ей через конверт культуру донесешь? Ее паровым молотом толочь надо. Я правильно говорю?
— Да… — удивлялся профессор, еще глубже проникая в тайный смысл быта.
— Понятно, — рассуждал уже о чем-то своем Степан, — образование, оно тоже играет… Ну а как, если все образованными станут? Что тогда? А?
— Всеобщее высшее — это в перспективе, — заметил Гурмаев.
— И не дай бог! Я для советской власти тут вижу одни неприятности, — государственно заметил Степан.
— Это как же так? — заинтересовался Гурмаев.
— Очень просто!..
Видно было, что Степан думал об. этом сложном вопросе неоднократно.
— …Возьмите, к примеру, меня. Жена все уши прожужжала: иди да иди в техникум, не хочу с шофером жить. Я ей резон сую: мол, дура, после техникума где я тебе двести пятьдесят в месяц возьму? А она: от тебя, говорит, бензином в постели разит. Вот ведь она что говорит!
— Да… — в который уже раз протянул Гурмаев, дивясь неожиданному повороту разговора. Но эти его мысли были прерваны громким возгласом Степана:
— Здесь, что ли?
— Здесь! — отвечал Гурмаев, увидев перед собой знакомую улицу и дом.
— Тогда открывай ворота…
Еще сложнее было с рабочими. Гурмаев ждал их в четверг, как условились, и специально из-за этого остался на даче. Но рабочие в тот день не пришли, а объявились лишь в субботу. На вопрос Гурмаева, отчего же они не пришли в четверг, коротко ответили: поправляли здоровье. У одного из мастеров сильно косил глаз.
К делу они приступили без промедления, что очень понравилось Гурмаеву. Так что к обеду одно кольцо полностью ушло в землю, и уже накатили второе, когда Галина Еремеевна пришла звать к обеду.
— На второе будет рис с бараниной, — сообщила она, разливая огненный борщ.
Однако к пище мастера не проявили никакого энтузиазма.
— Хозяин, — обратился к Гурмаеву тот, у которого косил глаз, — а надо бы того… спрыснуть. А то вода тухнуть будет.
— Отчего же она будет тухнуть? — удивился Гурмаев. — У других не тухнет…
— У других не тухнет, а у тебя будет.
— Но… позвольте, — сопротивлялся Гурмаев, чувствуя жгучую обиду, — свойства земли, они как будто бы…
— Это уж как хотите, свойства или не свойства, — сморкаясь в палец, прервал его тот, у которого один глаз косил, — только уж это как есть…
— Обычай такой, — поддакнул другой мастер, тот, у которого оба глаза смотрели прямо.
— Да я бы и рад, да ведь нет. Сам-то я не пью…
— А мы что ж? Мы разве пьем? — обиделись мастера. — Да нам на алкоголь начхать. Только нельзя! — суеверно заметил тот, который смотрел прямо.
— Галюша, — тихо позвал Гурмаев, — у нас где-то спирт для компрессов был, ты бы посмотрела…
Первая рюмка была выпита за хозяйку дома и за замечательный борщ, который, как высказался один из мастеров, «до самого пупка прожигает». Вторую хотели поднять за хозяина, но Гурмаев уперся и сказал, что так нельзя, что надо прежде выпить за главное, то есть за колодец.
— Пусть вода в нем будет чиста, как слеза младенца, — пожелал косой мастер.
Гурмаев, растроганный, попросил налить и ему.
— Пусть он будет глубоким и свежим, — сказал он.
Мастера дружно крякнули и достали из сумы бутылку портвейна «Кавказ».
Когда Гурмаев уснул после выпитого, странные видения роились в его голове. Чудилось Николаю Николаевичу, будто лежит он на террасе загородного дома в шерстяной расшитой душегрейке и наслаждается благолепием природы. Прожужжал шмель, залетела бабочка, потолклась перед носом профессора и запорхала дальше. Куда летишь, пеструшка? Сон дивный, сон чудный. Гурмаеву не хотелось отрывать взгляда от прихотливого полета божьей твари, он чуть скосил глаза и узрел нечто такое, что даже во сне показалось ему странным. Бабочка, только что порхавшая над головой, долетела до порога и опустилась на грудь человека, до странности похожего на Сидора Ширинкина. Рука Сидора в каком-то замедленном ритме описала дугу и вдруг сграбастала бабочку. Хрустнули пальцы — и акварельные крылья бабочки превратились в пыль. Сердце Гурмаева сжалось.
— Что же ты делаешь, басурман? — запротестовал он. — Живую природу губишь…
— Так ведь она, стервь, всю капусту изгадит, — сурово сказал человек с обликом Сидора.
— Ширинкин, ты? — воскликнул профессор.
Но человек, так похожий на мозолиста, сделал предостерегающий жест рукой.
— Как ты сюда попал, Сидор? — невольно переходя на шепот, спросил Гурмаев.
— Поговорить надо…
— О чем же, Сидор?
— О Дубровском…
Тут с человеком, похожим на Ширинкина, произошло что-то странное. Он заволновался, замахал руками, в его глазах мелькнул испуг, и, уткнувшись носом в душегрейку профессора, он глухо зарыдал.
— Что ты. Сидор, что, голубчик, — гладил его Гурмаев по голове. — Разве беда какая?
— Беда, ой, беда, — запричитал Ширинкин.
— С кем же беда. Сидор?
— С Дубровским…
— Ты какого, Сидор, Дубровского имеешь в виду? Того толстого из Заготпушнины, что к тебе по вторникам ходит?
Мозолист поднял на профессора испуганный взор.
— Да хрен с ним что будет. Он здоров, как мерин.
— Какого же тогда Дубровского?
— Известно, какого, — Александра Сергеевича Пушкина. Его творенье!
— Так, так, так… — задумчиво говорил Гурмаев, следя за секундной стрелкой. — Пульс у тебя нормальный, разве что самую малость учащен. Переутомился ты, Сидор, отдохнуть тебе надо.
Но Ширинкину эти профессоровы слова почему-то не понравились. Он вырвал руку, которую поглаживал Гурмаев.
— Что ты мне пульс считаешь? Ты лучше денежки свои посчитай! Сколько за «Дубровского» отвалил?
— Ты, верно, хочешь спросить, сколько я за рукопись «Дубровского» уплатил?
— Ну да, да… Дошло, наконец. Сколько с вас сорвал этот прощелыга? — кипятился Ширинкин. — Я ему руки обломаю… Я его бритвой, негодяя…
— Ах, ах… — вздыхал Гурмаев. — Да что же ты его ругаешь, Сидор? Разве «Дубровский» не стоит того, что уплачено?
Смотреть надо было! — кричал Ширинкин, от волнения переходя на «ты», чего раньше никогда не позволял. — Заладил: Дубровский, Дубровский, Дубровский Ему липу всучили, а он и рад…
— Почему же липу? — обиделся профессор.
— А потому! Разве я «Дубровского» не знаю? Наизусть помню от первой до последней строчечки…
«Весь дом был в движении, слуги бегали, девки суетились, в сарае кучера закладывали карету, на дворе толпился народ, — с чувством декламировал мозолист. — В уборной барышни, перед зеркалом — дама, окруженная служанками, убирала бледную, неподвижную Марью Кириловну…
— Скоро ли? — раздался у дверей голос Кирила Петровича.
— Невеста готова, — сказала дама Кирилу Петровичу, — прикажите садиться в карету.
— С Богом, — отвечал Кирила Петрович и, взяв со стола образ: — Подойди ко мне. Маша, — сказал он тронутым голосом, — благословляю тебя…
Бледная девушка упала ему в ноги и зарыдала.
— Папенька, папенька…
По лицу Ширинкина текли крупные мутные слезы.
— Ну и что? — спросил изумленный Гурмаев. Он никогда не слышал такого задушевного чтения.
— А вот что, — проговорил Ширинкин, утирая ладонью глаза, — у Александра Сергеевича как? — «С Богом, — отвечал Кирила Петрович и, взяв со стола образ…»
— Ну?
— А у вас? — «С Богом, — отвечал Кирила Петрович и взял со стола обрез». У Пушкина: «В сарае кучера закладывали карету», а у вас в списке уж совсем бог весть что: «В сарае кучера закладывали».
