А что, если рецепт прадедушки — это никакой не эликсир вечной молодости, а прохладительный напиток, который князь Собакин сначала изобрел, а потом так полюбил, что решил запечатлеть на фамильном штофе? Кстати, очень возможно. По словам бабули, «папа в рот не брал спиртного». Но ведь не воду же он целыми днями пил в своей усадьбе?
Из магазина вышли мамаша с ребенком: мальчик сжимал в каждой руке по откупоренной бутылке «Новогоднего мандарина» и отпивал из них по очереди, а мать несла в руках пакет с настоящими мандаринами и, видимо, пыталась объяснить сыну, что натуральные продукты куда полезнее химических.
Мир в самом деле был прекрасен, жизнь действительно шла своим чередом. Вскоре пробка рассосалась, и Савицкий за каких-то двадцать минут, без единой остановки — регулировщики расступались, светофоры давали зеленую улицу — добрался до двухэтажного домика в самом конце Яузского бульвара, где жила бабуля.
Это был почти кукольный особняк в венском югендстиле, украшенный недавно восстановленной мозаикой, с круглой башенкой на углу. В детстве Пете казалось, что бабуля его, как сказочная королева, живет в собственном замке. Весь дом он считал ее собственностью, а прочих жильцов — ее вассалами. С годами сказка не потускнела и не потеряла свой аромат: входя под своды этого дома, Петр Алексеевич всякий раз погружался в воспоминания детства, где правила своенравная владычица бабушка Лиза, становившаяся то доброй волшебницей, то жестокой Снежной королевой, то милой бабулечкой, то всевластной владычицей морской.
После реставрации в домике разместились различные фонды, союзы, общества и прочие загадочные организации. Но Елизавета Львовна, благодаря своим заслугам перед отечественной культурой, продолжала жить в прежней квартире, не обращая внимания на непонятных ей соседей.
— Ну, как она там? — заботливо спросил Савицкий у домработницы Полины Андреевны, открывшей ему дверь.
— Капризничает. Вчера велела выкинуть корвалол. Требовала красного вина. Вообще ведет себя возмутительно.
Полина Андреевна ухаживала за бабулей уже тридцать лет, и все эти тридцать лет ее подопечная вела себя возмутительно. Сама же Елизавета Львовна много раз объясняла внуку, что секрет ее долголетия и бодрости состоит в том, что она всегда все делает неправильно.
В прошлом бабуля была актрисой — не самой известной, но весьма любимой публикой. Прихожая в ее квартире была увешана старыми театральными афишами и фотографиями, и Савицкого каждый раз удивляло отсутствие на них женщин-комиссаров, человеков с ружьями, любовей яровых и прочих примет великой эпохи: здесь были исключительно принцессы и француженки. Когда-то бабуля играла в знаменитом московском театре, ставившем только западные пьесы и нахально не желавшем служить злобе дня. После того как этот театр закрыли, Елизавета Львовна ушла со сцены, чтобы, как она выражалась, сесть на шею мужу — шестому по счету, последнему и самому любимому — дедушке Савицкого. С тех самых пор бабуля запрещала себя рисовать и фотографировать. Петр Алексеевич постоял перед афишей, с которой улыбалась из-под маски лукавая принцесса Брамбилла, потом взглянул в зеркало и подумал, что бабуленька, пожалуй, права: через год, когда стукнет сороковник, надо будет последовать ее примеру.
Он прошел в гостиную.
Бабуля восседала в кресле-каталке, которое Петр Алексеевич презентовал ей на девятостолетие, — к сожалению, не японском. Осанка у нее была идеальная: все эти годы Полина Андреевна каждое утро зашнуровывала на Елизавете Львовне корсет. На голове у бабушки была «Клеопатра» — один из трех ее любимых париков: домработница по очереди возила их в парикмахерскую, где опытный специалист мыл, завивал и причесывал искусственные локоны. Бабушкины глаза, ясные и по-прежнему пронзительносиние, были слегка подведены, губы подкрашены бледно-розовой помадой, а в ушах сверкали огромные жемчужные клипсы — ими Елизавета Львовна прикрывала слуховой аппарат. На старинном круглом столике рядом с креслом-каталкой стоял пустой бокал: видимо, Полина Андреевна все же сдалась, и бабушка недавно угощалась красным вином.
— Здравствуй, бабулечка, — сказал Петр Алексеевич, почтительно целуя ее в щечку. — Как ты себя чувствуешь?
— Прекрасно. У меня прошли все болезни. Я даже велела Полине выкинуть пилюли. Я собираюсь умереть абсолютно здоровой.
Бабушка никогда не жаловалась на здоровье и, сколько ее помнил внук, держала себя в форме. Вообще, русское слово «бабушка», которое иноземцы превратили в понятие “babushka” и определяют в своих словарях как «пожилая леди в платочке, сидящая на скамейке у дома», или “female Santa Claus”[1], — ей никак не подходило. Ее можно было бы назвать «старой дамой», если бы этим выражением в России не обозначали только пожилых гражданок развитых стран. Елизавета Львовна за границей никогда не была.
— Ну, с чем пришел? Я же вижу по глазам, что ты не про здоровье хочешь меня спросить.
Скрыть что-либо от бабули было крайне сложно. Это Савицкий понял очень давно, когда ему было лет пять, и с тех пор ни разу не пытался.
— Да, есть один вопрос. Точнее, два.
— Ну так спрашивай! Иначе я сама начну спрашивать про твою торговлю, и тебе сразу станет неприятно со мной разговаривать. И мне тоже. Потомок Собакиных продает ситро! Кошмар!
— Бабуля, я не торгаш, а художник! Ты же пробовала мои напитки...
— Ну да, ну да, прости. Я знаю, мой мальчик. Ты все-таки настоящий правнук Льва Сергеича. Полина Андреевна, принесите моему художнику чаю. С крыжовенным вареньем, как он любит.
Домработница, ворча, направилась в кухню, а бабуля повернулась к Савицкому и сказала:
— Ну.
— Бабулечка, ты только не удивляйся, — начал Петр Алексеевич. — Мне очень нужно узнать, как у тебя пропала бутыль.
— Какая бутыль?
— Ну, штоф. Собакинский штоф.
— Ах, штоф! Так и говори. А то ««бутыль». Вы все вообще ужасно говорите, прямо как русский народ. Штоф украл Кошкин.
— Какой Кошкин?
— Ну, Кошкин-Бакин. Сашка. Из этих, из внебрачных.
— Бабуля, ты хочешь сказать, что укравший штоф Сашка Кошкин-Бакин был внебрачным сыном Льва Сергеича?
— Я всегда говорю только то, что хочу сказать. Сын Льва Сергеича? Еще чего! У твоего прадедушки, слава Богу, бастардов не было. У него была только я, и если бы ты знал, как он меня любил! Папа вообще был ангел... Вот помню, как раз накануне революции мы гуляли по Кузнецкому. Идем по тротуару, он держит меня за ручку, и вдруг видим в витрине газированную воду...
— Хорошо, хорошо. Бабулечка, так чей же сын был Кошкин?
— Зачем мне помнить, чей он там сын? Я же тебе говорю: Кошкин был из Бакиных. А Бакины — это ублюдочное потомство Гаврилы Собакина, того самого, которому Петр подарил штоф.
В последние двадцать лет бабуля все чаще вспоминала о своем аристократическом происхождении, которое ей пришлось скрывать всю жизнь, и выражалась самым что ни на есть феодально-крепостническим образом. Впрочем, ей это шло.
— А, понимаю! — догадался Савицкий. — Сокращенная фамилия: Бакин — Собакин. Стоп! А почему Кошкин?
— Это все Екатерина.
— Какая Екатерина?
— Великая, какая же еще? Она решила пошутить и подарила одному из Собакиных, Ивану Сергеичу, деревню Кошкино. Пятьсот душ. А князь Иван, чтобы избавиться от такого позора, проиграл ее в карты купцу Бакину, из этих, из бастардов. А тот присоединил название имения к своей фамилии. Стал Кошкин-Бакин и ходил гордый, как князь. Им всегда хотелось встать с нами вровень. Но яблочко не падает далеко от яблони. Все Бакины были торгаши и воры.
— Бабуля, но ведь Кошкино — наша деревня. Имение Льва Сергеича. Ты же столько раз мне рассказывала...
— Конечно, наша. Объясняю. При государе Александре Николаевиче мой дедушка, а твой, стало быть, прапрадедушка, князь Сергей Львович, Кошкино выкупил. А Лев Сергеич там потом поселился и занялся хозяйством... Он вообще был идеальный хозяин, муж и, главное, отец... Идем мы с ним по Кузнецкому мимо Дациаро...
— Бабуля! Пожалуйста! Сосредоточься! Расскажи, как Кошкин украл штоф.
— Ах, Петя, вечно ты спросишь о чем-нибудь неприятном! Ну, этот Кошкин нашел меня в тридцать девятом, когда я была замужем за Костей...
— Бабуля, замужем за Костей Савицким ты была на десять лет позже.
— Да? Ты точно знаешь?
— Ну конечно, это же мой дедушка. В тридцать девятом ты была замужем за Пашей Орловым.
— Да? Ну, пусть так. Я их иногда путаю, этих шестерых. Потому что все они были настоящими мужчинами, а все настоящие мужчины похожи друг на друга. Так вот, про Кошкина. Он околачивался у нас каждый день и приносил мне подарки. Звал тетушкой, ты представляешь? Я ему говорю из «Мертвых душ»: я вам такая же тетушка, как вы мне дедушка. А он мне...
