На мгновение Сычевой стало вдруг стыдно. Мало того, что она скрывает от следствия важные факты, так еще собралась...
Она решительно направилась в холл.
Кто-то из байкерской публики за ее спиной восхищенно присвистнул и сообщил приятелям насчет «самой отличной задницы».
Карантаев за столиком дернулся, встал и вразвалку пошел к «свистуну» выяснять отношения.
«Отлично!» – решила Сычева.
Разборки в «Табуне» не бывают короткими. Это она знала со времен бурной молодости. Тут свои правила, и помимо того, что можно запросто закидывать ноги на стол, администрация позволяет клиентам размяться и помахать кулаками.
– Уже уходишь? – спросил Марат, стоявший у фуршет-бара.
– Тороплюсь, дела, – улыбнулась Сычева. – Мой спутник расплатится за обед.
Марат улыбнулся, кивнул. Сычева была старой клиенткой, а старым клиентам в «Табуне» доверяли.
За спиной послышались звуки ударов, мат, звон бьющейся посуды и подначивающие крики соратников.
Отлично!
Разборки в «Табуне» не бывают короткими. Особенно если клиенту нечем платить за обильный обед и перебитую в драке посуду. Вряд ли служебные корочки облегчат лейтенанту его незавидную участь. Пока разберутся...
Сычева выскочила на улицу и помчалась к дороге.
* * *
Афанасьев открыл дверь и зашел в квартиру.
Силы его внезапно оставили и он опустился на пол.
Неужели все кончилось?
Или только еще начинается?
Под телогрейкой зашевелился кролик, высунул мордочку, задрожал черным носом, принюхиваясь, и снова спрятался в уютной глубине запазухи.
– Выходи, братец кролик! – Глеб вытащил Арсена и опустил на пол. – Теперь ты будешь жить здесь. И все будет хорошо. Хорошо все будет!! – крикнул он и заплакал.
Слезы хлынули горячим потоком, и не скупые мужские слезы, а по-детски отчаянные и обильные. Глеб даже повыл, поскулил немножко, схватившись за голову и раскачиваясь из стороны в сторону.
Он дома. Наконец-то он дома в привычной и дорогой сердцу обстановке. Его окружают любимые вещи, комнаты хранят еще запах трубочного табака, стены помнят его присутствие, тут все родное, свое, безопасное, дающее чувство спокойствия и надежду на прекрасное будущее.
Он пощупал пальцами выпуклый рисунок на обоях. Когда делали ремонт, он хотел эти стены отделать стеновыми панелями, но Таня настояла на обоях в глупых, розовых, выпуклых цветочках. Как же она права была! Что бы он сейчас щупал, вырвавшись из лап смертельной опасности? Холодные, офисные панели?
Арсен покосился на Афанасьева черным блестящим глазом и, мелькая черными пятками, упрыгал под тумбочку.
Глеб, не поднимаясь с пола, начал срывать с себя ненавистные вещи, пропахшие ненавистной деревней – телогрейку, фланелевую рубашку, рейтузы, мерзкие тапки.
Лейтенант Ласточкин оказался хорошим парнем, а когда по телевизору перестали показывать эротический фильм, так и вовсе начал соображать.
Он прочитал заявление Глеба, где тот изложил историю своего похищения, засуетился, вызвонил какое-то начальство, и остаток ночи Афанасьева допрашивал добродушный дядька в лейтенантских погонах. Потом Ласточкин притащил откуда-то фланелевую рубашку и телогрейку. Глеб оделся, сунул за пазуху крола и только тогда согрелся.
Ни в заявлении, ни при допросе, Афанасьев не упомянул фамилию Воеводиной. Почему-то он вдруг решил для себя, что эту несчастную бабу не надо наказывать. Конечно, деревня маленькая и рано или поздно выяснится у кого жил в качестве раба журналист известной столичной газеты, но ведь если с его стороны не будет никаких заявлений, вряд ли Луизу смогут привлечь к ответственности. Если же вдруг до правды и докопаются, он оправдает ее – скажет, что Воеводина его хорошо кормила, заботилась о нем и даже... лечила. Пусть это будет еще одним его добрым делом, пусть ему это зачтется там, наверху.
Другое дело – Инга и ее компания. Вот они должны быть наказаны и он все для этого сделает.
Утром младший лейтенант Ласточкин доставил его на раздолбанном милицейском «Газике» в Москву. И не просто в Москву, а прямо к подъезду дома. Афанасьев долго прощался с ним, говорил бесчисленное количество раз «спасибо» и даже хлопал по лейтенантскому плечу восторженно и благодарно. Ведь благодарность – тоже доброе дело и оно ему тоже зачтется.
– Ну покедова, ну счастливенько, ну ни пуха вам, ни пера и не попадайтесь вы больше лихим злодеям, – пробормотал лейтенант Ласточкин и умчался на своем «Газике» от слезливо-показушной благодарности Глеба.
Афанасьев был очень напуган чередой событий, произошедших с ним, считал их карой небесной и честно пытался разобраться – за что?!!
За сытую спокойную жизнь? За равнодушие к другим людям? За неумение слышать и понимать их? За эгоизм, который он считал здоровым и правильным? За нежелание иметь детей, – да что там детей! – любого объекта, требующего заботы и материальных затрат? За многочисленные легкомысленные и легковесные любовные связи, которые он затевал исключительно для и ради удовлетворения пустого мужского тщеславия?!
Было над чем еще думать и думать...
Делать это было противно и неприятно, но Глеб почему-то свято уверовал, что сделать это обязательно надо, чтобы судьба вновь не повернулась к нему тем местом, у которого... полная загадки улыбка Мона Лизы.
Ключа от квартиры у Афанасьева не было, Таня в это время всегда была на работе, и Глеб поплелся в соседний подъезд. Жена говорила, что у мамы есть запасной ключ «на всякий случай».
Дверь открыл импозантный мужик в махровом халате – видимо, очередная сердечная привязанность Софьи Михайловны. Афанасьеву показалось отдаленно знакомым его лицо, но думать об этом не было сил и он сбивчиво начал объяснять ситуацию. Мужик вдруг взволнованно закивал: «Да, да, знаю, знаю, какое счастье, что вы нашлись! Какое большое счастье! Софочки сейчас нет, и Танечки нет, но я обязательно дозвонюсь до них и сообщу прекрасную новость!» Мужик быстро нашел на полочке запасной ключ, отдал его Глебу и снова объявил про «большое счастье».
Афанасьев пожал плечами и пошел домой. Он так и не понял, почему для постороннего мужика его возвращение стало «большим счастьем». Или мужик тоже перед богом зарабатывает себе очки добрыми делами и теплыми чувствами?..
Афанасьев встал и запинал грязную одежду в угол. Потом он ее сожжет. Или нет, – никакой символики, никаких трагических жестов. Он просто выбросит шмотки в мусоропровод и сотрет из памяти все, с чем они связаны. Кажется, обида и злость не должны поселяться в его обновленной, просветленной и ищущей правильные пути душе. Точно не должны!!
Глеб зашел в ванну и включил воду. Он долго не мог пробкой заткнуть сливное отверстие, руки дрожали и координация никуда не годилась. Когда у него получилось, он взял с полки бутылочку с пеной и всю, без остатка, вылил в ванну.
Большой ли это грех – получать удовольствие от горячей ванны, утопая в благоухающей пене?..
Раньше такие вопросы ему в голову не приходили.
Пока вода набиралась, он прошел в комнату. В квартире почему-то царила нежилая атмосфера. Толстый слой пыли лежал на мебели, пол был давно не мыт, часы на стене не тикали – у них кончился завод. Неужели Таня переехала жить в матери? Тогда почему мужик в халате ему ничего не сказал?
Глеб взял с кресла Танин халат, уткнулся в него лицом и прислушался к тому, что творилось внутри.
Внутри сидел огромный уродец по имени Страх. Он не оставлял места никаким другим чувствам, которые Афанасьев пытался разбередить этим халатом.
Пока те, кто его выкрал не найдены и не наказаны, он – смертник. Они из под земли его достанут. На работу нельзя, никуда нельзя, нужно сидеть дома и никуда не высовываться. Может, они, наконец, найдут камни, обнаружат диск и отстанут? Хотя нет, Инга вряд ли удовлетворится камнями и диском. Ей нужен Глеб, Глеб и Глеб, причем, похоже любой – живой или мертвый.
Афанасьев бросился в коридор, проверил хорошо ли закрыт замок, затянул потуже щеколду, а потом с невероятным усилием придвинул шкаф-гардероб к двери. Жена наверняка поселилась у матери, а он из квартиры не выйдет, пока не удостоверится в своей безопасности...
Следовало позвонить маме и бабушке, успокоить их, сказать, что с ним все в порядке. Он взял телефонную трубку, набрал номер, но электронный голос вдруг сообщил, что «ваша линия отключена за неуплату».
– Бардак! – не удержался от возмущения Глеб.
Таня всегда вовремя платила за квартиру, электричество и телефон. И потом, как она может спокойно работать, если неизвестно жив ли он?!
Он вернулся – еле живой, голодный, грязный, несчастный, опустошенный, а в квартире не прибрано, телефон не работает и никто не ждет его со слезами радости на глазах.
Большой ли это грех – злиться на жену за то, что она не сидит убитая горем у окна, а продолжает жить своей жизнью?..
