Мы идем к выходу под руку.
– Каждый раз, как ему предстоит лететь самолетом, он отправляется в церковь помолиться, в кирху спеть псалом, в мечеть прочесть суру, не забывая заглянуть и в синагогу…
И, уже взявшись за ручку двери, добавил:
– И знаете, что он делает потом?
Нет, я не знал.
– Он звонит в авиакомпанию, чтобы убедиться, что пилот не верит в Бога!
Робкая улыбка, протянутая для прощального пожатия рука, открытая дверь.
– До свидания, господин Малоссен, вы очень правильно сделали, что зашли ко мне. Своего ребенка не доверяют, закрыв глаза, командиру авиалайнера, верящему в Вечность.
***
Да, этот человек привел меня в чувство. Больше никаких страхов и переживаний о беременности. Жюли в хороших руках. Остается проблема продолжения – то есть того, что мы привыкли называть жизнью…
Вот о чем я думал, шагая по Бельвильскому бульвару, безотчетно косолапо выворачивая ступни и выпятив живот, когда Длинный Мосси и Симон-Араб выросли прямо передо мной как из-под земли. Черный великан и его рыжая тень, сорвиголовы моего приятеля Хадуша Бен-Тайеба.
– Ладно тебе заморачиваться, Бен, все же как-то рождаются.
– Пойдем, мы должны тебе кое-что показать.
– Кое-что очень важное.
«Кое-что очень важное» находилось в подвале «Кутубии», заведении Амара, где как раз в это время Шестьсу потягивал свою анисовку и резался с хозяином в домино. («Здравствуй, Бенжамен, сынок, как поживаешь?» – «Хорошо, Амар, а как ты?» – «Хорошо, благодарение Господу; а как поживает твоя матушка? Ей лучше после вчерашнего?» – «Лучше, Амар, понемногу приходит в себя; а как Ясмина?» – «Хорошо, малыш, там в подвале для тебя кое-что есть…»)
Это «кое-что» лежало связанным среди ящиков со спиртным, и ему, пожалуй, было не слишком удобно. Молодой парень в костюме мышиносерого цвета, перетянутый бечевкой, как палка колбасы. Пай-мальчик, студент из хорошей семьи, попавшей в переплет. Вид у него был весьма помятый.
– Мы его взяли, когда он снимал на пленку Малыша.
– Вот этим.
Хадуш протягивает мне небольшую камеру, «супер-восьмерку».
Мое светлое чело прорезают морщины.
– И что, он плохо получился, наш Малыш?
Хадуш, Мосси и Симон перекидываются взглядом, который, очертив треугольник, возвращается к пасовавшему.
– Вчера вы заставили его разыграть театральное представление, у вас под дверью; почему бы сегодня ему не сняться на улице в кино!
(Пользуюсь случаем, чтобы напомнить им, что был не в восторге от этой затеи с распятием в красных тонах. Есть символы, которые негоже лапать грязными руками.)
– Смотря какой оператор попадется, Бен. Одним пальцем Симон поднимает студента и сует его мне под нос.
– Практикант у Ла-Эрса.
– Судейское семя…
(Сдается мне, если он выкарабкается из этой истории, данное прозвище пристанет к нему несмываемым родимым пятном.)
– Вчера утром он был там вместе со своим патроном.
– Он побежал за детьми, но мы ему отсоветовали.
– Стоп-кран и задний ход.
– Видно, не дошло.
– Упрямый попался.
«Упрямый» печально свисал с указательного пальца Симона, как половая тряпка. Он висел неподвижно, стараясь не шевелиться. Он бы и рад был что-нибудь сказать, но от страха будто язык проглотил.
– Теперь надо решить, что с ним делать.
– Да, это тебе не фунт изюма, за похищение судебного исполнителя такое можно схлопотать…
– Мне что-то не улыбается загреметь на двадцать лет из-за какого-то судейского семени.
Симон разжал согнутый палец, и «судейское семя» шлепнулось на пол, прямо на бутылки.
Мосси улыбнулся. Вспышка белозубого оскала.
– Интересно, знает ли он, какой вкусный готовят кускус в Бельвиле?
Симон наклонился и задал вопрос по-своему:
– Скажи-ка, Судейское Семя, ты в курсе, из чего арабы делают свои фирменные сардельки?
Со стороны все это, наверное, выглядит грубо; но здесь, в мрачном подвале, видя, как поблескивают в темноте клыки Мосси, как кровожадно сверкают глаза Симона, и наблюдая, как Хадуш, чуть поодаль, невозмутимо чистит ногти острием своего ножичка, представляете, каких ужасов может напридумывать себе этот маменькин сынок.
– В них кладут все подряд.
– Так что ничего не остается.
– А потом прохожий неверный с аппетитом уплетает вчерашнего неверного.
Знаю, знаю, я должен был вмешаться гораздо раньше, но мне любопытно было посмотреть, до чего они его запугают. Бенжамен Малоссен, землемер акров наивности, эхолот глубин страха… Как не стыдно… однако я тоже не питаю безграничной нежности к судебным исполнителям.
– Ты как думаешь, Бен?
– Вы достали пленку?
– Нет, мы хотели отдать ее Кларе, чтобы она ее проявила. Поди узнай, чего он там наснимал, поганец.
Я посмотрел на поганца.
И замолчал.
И все замолчали.
У меня мурашки побежали по спине. В конце концов, настоящие садисты начинают, наверное, тоже с невинных забав, играя в пытки понарошку.
– Хадуш, развяжи его.
Хадуш развязал его. Не разрубил разом путы, а аккуратно развязал веревочку.
– Как вас зовут?
Он был еще весь зажат, как будто его и не развязывали.
Тогда я сказал:
– Спокойно, все кончено. Расслабьтесь. Это была шутка. Как вас зовут?
– Клеман.
– Клеман – и всё? А фамилия?
– Клеман Клеман.
Скорее всего, это была правда. У него и в самом деле была физиономия папенькиного сынка, чей родитель в чрезмерной гордости за своего отпрыска, пошел на тавтологию, лишь бы присвоить его себе целиком.
– Зачем вы снимали моего брата?
– Потому что он перевернул мою жизнь.
И вот он, до сих пор молчавший как рыба и дрожавший от страха, пускается вдруг в пространный монолог, тарабаня скороговоркой, как он увидел Малыша, скатившегося по лестнице в чем мать родила, и как этот кадр развернул его собственное видение мира на сто восемьдесят градусов, что с этого момента, момента прозрения, он перестал быть тем, кем был, или, вернее, стал самим собой, это как посмотреть, короче, он вернул свой слюнявчик семье, рабочую робу – патрону, что с этих пор все, чего он хочет в жизни, это жить в Бельвиле и снимать кино, одно кино, сейчас и всегда…
На мгновение он остановился – перевести дух.
Бац! Хадуш ему под нос бутылку того, что покрепче.
– На, глотни немного, эти автобиографии, от них всегда в горле пересыхает.
Тот хлопнул залпом полбутылки и бровью не повел. Утерся тыльной стороной ладони и сказал:
– Ай! Хорошо.
– Где вы живете?
Он улыбнулся, в первый раз.
– С сегодняшнего утра – нигде.
Симон по-отечески покачал головой:
– Кино, кино… все это, конечно, замечательно, но на что ты будешь жить?
– Да, – подхватил Мосси, – выпивка тоже денег стоит!
И Хадуш туда же:
– Знаешь, сколько их мыкается без дела, в этом вашем кино?
За что я их люблю, моих друзей, так это за их умение заставить вас помечтать. Сначала всегда одно и то же: запугать человека до смерти, как полагается, только и ждешь, что они сейчас вытащат паяльник, а они вдруг устраивают семейный совет: «Вам, мой мальчик, стоило бы серьезно задуматься о своем будущем в этой профессии, уж поверьте нашему опыту, жизнь можно строить, только хорошенько все продумав заранее…»
К тому же аргументы у них убедительные. Судейское Семя задумчиво нахмурился:
– Не знаю. Может быть, вы подыщете мне что-нибудь на первое время?
Ну вот!
Ну вот!
Ну вот, племя Малоссенов еще с одним ребенком на руках! За что им моя моментальная и отчаянная благодарность:
– Вы что, не могли оставить его в покое? Пусть бы себе снял, что ему хочется, и убрался восвояси? Вы думаете, мне своих мало? Еще один лишний рот кормить? Или в нашей каморке вдруг стало слишком просторно? Так? Почему бы еще одного не подкинуть? Не считая Жюли, которая, может, нам еще тройню принесет!
Меня прорвало. Припустил вслед за Клеманом: прямо по колее его монолога. Тирада на целую главу, если бы Хадуш, как заведено, не прервал меня, вручив мне бутылку, со словами:
– Есть выход.
Потом добавил:
– Симон, иди за Шестьсу.
И, обращаясь ко мне:
– Шестьсу один уже не справляется. И нам не всегда удается ему подсобить. Ему нужен помощник.
***
Я подумал, что Судейское Семя загнется от страха при виде того, как слесарь огромной глыбой вваливается к нам в подвал. Скачок назад, в недавнее прошлое.
Опять пришлось приводить молокососа в чувство и заново распределять роли. Шестьсу приступил со своим дежурным вопросом:
– В столярном деле рубишь?
Судейское Семя беспомощно посмотрел на нас, но мы тоже ничем не могли ему помочь.
– Так, ладно. А в слесарном сечешь?
Грустное зрелище: смятение в глазах ребенка, которого с самого рождения готовили к устному экзамену в высшую административную школу!
– Отлично. В столярном деле – ноль, слесарь тоже никакой. Идем дальше. В электричестве разбираешься?
Как ни крути, а поле нашей неосведомленности всегда будет поражать своей необъятностью.
