И тут меня как громом ударило. Ведь это же меня, думаю, Бог посылает, чтобы душу невинную спасти! Получается, что не зря меня те жлобы в поезде отлупили и не зря я шел ночью морозной и вот сюда поспел в самый момент!
Взял я того ребеночка, развернул слегка, гляжу – совсем маленький, красный весь, а сил плакать уже нет, только рот разевает. Ох, не жилец ты, думаю, замерзнем мы с тобой тут, снегом нас заметет, к утру и следа не останется. Что делать? Встал я посреди поляны той, где ребенка нашел, посмотрел на небо. Господи, говорю, если ты есть, не дай пропасть! Не за себя прошу – за дите малое, оно-то чем виновато. Никто мне не ответил, только звезда упала, как закатилась. Ну, думаю, это мне к смерти. Оглянулся по сторонам – и вдруг как молния в голове ударила. И осветила все вокруг. Увидел я места эти, как будто с самолета. Вот тут река, вот тут дорога. А железка, где меня-то с поезда выбросили, вон в той стороне, точно. А река-то наша, что у моей деревни Забродье течет. Только если вдоль реки этой идти, то за неделю не дойдешь, извилистая она очень и длинная. А вот если напрямик…
– Егор Иваныч, Василий Макарович! – В дверь заглянула медсестра. – Пора вашей посетительнице на выход!
– Да сейчас! – отозвалась я. – Вот только вещи их соберу!
– Спрятал я ребеночка за пазуху, прикрутил шарфом своим, да и пошел напрямик по лесу, – заторопился Егор Иванович, когда за сестрой закрылась дверь. – Как шел, кто меня вел – не помню, в голове будто компас работает – туда повернуть, тут пройти. Конечно, хорошо было, что подморозило, а снега мало, иначе завяз бы там. В общем, теперь я думаю, что верст десять, а то и больше отмахал я той ночью по бездорожью. И опомнился, только когда места уже пошли знакомые. Подошел я к деревне не от реки, а со стороны болота. Летом в то болото мы раньше и не совались, а зимнюю тропу мне отец показывал, у раздвоенного дерева она начиналась. Ну что, изменилось все, конечно, за двадцать лет, да только то дерево я узнал. Ну и пошел. Ребеночек у меня за пазухой молчит, а я и смотреть боюсь – ну как не живого уже несу?
Однако прошли мы по болоту, не сбился я ни разу, не провалился. Вышли в деревню, когда светало уже. Никто меня не видел, прошел к дому своему, гляжу – свет горит, и дым из трубы идет. Стукнул в окошко тихонечко, выглянула женщина – кто такой? Я шепчу – мама, открой, это я, Егор! Она как вскрикнет – и пропала. Потом дверь открыла, я думал – мать, а это сестра так постарела. И то сказать, лет двадцать я дома не был, не знал, что родители умерли. Ну, вошли в избу, ты, говорю, Анна, только не пугайся. И подаю ей ребенка. А сестра у меня санитаркой работала вместе с матерью, пока пункт фельдшерский не закрылся. Ну, все же женщина, хоть своих детей и не было, а как-то разобралась с ребеночком-то. Это, говорит, девочка новорожденная, ей дня три, не больше, пуповинка не отпала. А я как отдал ей ребенка, так и свалился на пол. Проспал чуть не сутки. Ну, после как проснулся, гляжу – ребеночек обихожен, спит спокойно в колыбельке – на чердаке еще наша люлька хранилась. Сел я за стол, да и рассказал сестре всю свою жизнь и последние события тоже. Так и так, говорю, послал меня Бог девочку спасти, я и постарался. А теперь решай, что делать с ней станем. А что тут решать, сестра говорит, уже все за нас решили. Куда же ее денешь, если матери на свете нету? Только, говорю, молчать нужно про это все, потому что если те сволочи, что мать ее убили, прознают, что дочка жива, то нам несдобровать. И ей худо будет. Сестра со мной во всем согласная, она и раньше никогда никому не перечила. Решили мы объявить, что я с дочерью вернулся. Мать, дескать, при родах померла, а я вот вернулся в родные места, поскольку дома и стены помогают. Напоследок сестра подает мне сережку бриллиантовую, очень красивую. Я при своей жизни повидал цацек разных, так сразу понял, что работа старинная и вещь дорогая. Нашла, говорит сестра, в пеленке девочкиной. И еще бирочка там была, а на ней написано – Сарафанова Надежда, десятое декабря одна тысяча девятьсот девяносто второго года. И еще цифры, мне сестра объяснила, что это рост и вес. В роддоме такие новорожденным детям привешивают, чтобы потом не спутать. Ну, говорю, вот и хорошо, что у девочки имя есть. А сестра смеется – какое же это имя? Это мать ее так звали, в роддоме всегда так пишут, а у ребенка еще имени нету… Все равно, говорю, дочку Надей назову, очень ей это имя подходит – Наденька-найденка. А фамилию свою дам, про Сарафанову забудь. Сестра мне еще на пеленке штамп показала – Зареченская больница. Прикинул я – вполне могла та несчастная оказаться в том месте, где смерть свою нашла, если из больницы ехала. Взял я пеленку ту, да кофту вязаную, да и сжег во дворе за сараем, а сережку спрятал подальше. Ну, сельсовет у нас был в соседней деревне, отнесла сестра председателю пол-литра да денег сколько-то, он и оформил ребенку метрику. Боровик Надежда Егоровна, все как у людей.
– Это у вас такая фамилия – Боровик? – фыркнула я.
– А что – хорошая фамилия, – не обиделся Егор Иванович, – у нас, почитай, полдеревни Боровики. Это потому что лес рядом хороший, грибов там белых – хоть косой коси! Вот и стали мы жить. Сестра по хозяйству хлопочет, да за ребенком следит, я на огороде, да по дому – то забор подправить, то сарай перекрыть. Однако деньги, что привез, быстро кончились, стал я наниматься на мелкие работы. От отца инструменты остались. Летом, конечно, грибы-ягоды продавать ездили на рынок.
– Негусто, – протянул дядя Вася, – ребенка растить – много денег нужно…
– Твоя правда, Василий, – согласился Егор Иванович, – первое время плоховато жили. А потом, как жизнь в России устаканилась, нашелся и у нас приработок.
Он пошарил в тумбочке и вытащил яркую глиняную игрушку. Это была кукла – в малиновом сарафане и белой кофте с пышными рукавами. Снизу торчали малиновые сапожки.
Я осторожно взяла игрушку в руки. С виду самая обычная глиняная игрушка, бабушка мне рассказывала, что в ее детстве их было полно. Но эта куколка отличалась от тех, лупоглазых и большеротых. Лицо у нее было выписано так тонко и тщательно, что казалось вполне одушевленным. Куколка глядела удивленно, даже брови были чуть приподняты. И удивление это было приятное, казалось, еще немного – и кукла заливисто рассмеется от радости.
– Нравится? – Егор Иванович любовно погладил игрушку. – Это и есть наш приработок.
Далее выяснилось, что лет пять назад приехала в деревню женщина. Представилась специалистом по народным промыслам и расспрашивала про глину.
– Уж откуда ей стало известно про глину нашу, то неведомо, – рассказывал Егор Иванович, – у нас в деревне и то только старики да старухи про это помнили. Была неподалеку глина особенная, из которой игрушки делали. Только все это еще до войны в упадок пришло. Раньше частное производство-то не приветствовалось. В общем, уговорила меня та женщина, нашел я ту глину, а сестра у бабки одной отыскала рецепт. Отец той бабки большим мастером был в свое время, его потом посадили. После войны вернулся весь больной, быстро умер. У них и печь была для обжига, только развалилась. Подлатал я печку, налепили мы куколок, а краски для росписи та женщина привезла. И еще много чего нужного. Ну, освоились помаленьку, старухи, кто видит, стали куколок расписывать. Мастерство ведь оно глубоко сидит, сразу-то не изживешь… И тут Надюша моя проявилась, – голос у Егора Ивановича дрогнул.
– Она ведь с самого раннего детства рисовала хорошо. Вообще девочка росла – загляденье. Красивая, умненькая, ласковая. Сестра моя так к ней прикипела душой, не нарадуется. Как-то раз мне и говорит: сердилась я на тебя, Егор, что бросил нас, что уехал на двадцать лет и одну меня оставил с родителями мучиться. Мать перед смертью болела сильно, а отец к старости и вовсе невозможным стал. Но все я тебе простила за то, что такой подарок мне сделал, за Надю. Думала, что одной придется доживать, а теперь и старости не боюсь. Надя росла, в школу я ее возил сам. Там учительница говорит, что большие способности у нее к рисованию. Я, конечно, все ей покупал что нужно – краски там, бумагу. А тут как завелись мы с куколками, Надя у старух и выпросила расписать парочку. Да так здорово у нее получилось, что Валентина-то, Пална, та женщина, что куклы покупала, прямо ахнула. У девочки, говорит, талант, он, говорит, от души идет, а что умения не хватает, так это приложится. Учиться ей надо. Ну, привезла ей книжки, да только Надя все больше не умом, а сердцем ту науку постигала.
Кукол тех продавала Валентина Пална иностранцам. Надо думать, большие деньги с них брала, но и нас не обижала. Так и жили. Надя школу окончила, еще год прошел, а потом сестра умерла. И той зимой затосковала моя Надя. И раньше-то тихая была, а тут все сидит в уголке, либо кукол расписывает, либо рисует. Я тоже задумываться начал, какая судьба ее здесь, в деревне, ждет. Ну, пока я жив, в обиду, конечно, не дам, а потом? Красоты девчонка уродилась необыкновенной, летом дачники приедут – так даже немолодые мужики на нее заглядываются. Деревенские-то парни за ней не бегали – понимали, что не про них кусок. И как такую в город отпустить?
