— Если честно, я не слишком верю во все твои фантазии, — насыпая в чайничек заварку, сказала Нина Аркадьевна. — Это все твой эгоцентризм. Жила бы как все, не меняла бы мужей, как перчатки, до сих пор была бы счастлива, как я.
Я ужаснулась, но и вида не подала, а, подмяв под себя ноги, устроилась на грязном (как и все в квартире тетушки) стуле перед широким блюдом и принялась таскать одно за другим песочное печенье.
— Пока была жива Анна Адамовна…
(Это моя бабушка, а следовательно, свекровь Нины Аркадьевны.)
— …ты процветала, как сыр в масле каталась. Все сходило тебе с рук. Конечно, остаться в двадцать лет круглой сиротой неприятно…
(Неприятно?)
— …но надо же иметь мозги. Это же еще не повод, чтобы мотаться по всему миру, влипать в разные истории и не рожать детей.
(Ее послушать, так для того, чтобы рожать детей, повода не надо вообще.)
— Тебе сорок лет, а на кого ты похожа?! Ты только посмотри на себя в зеркало, и сразу станет все на место. (Каждый день смотрю, а не становится.) — По телефону твой голос легко можно принять за детский. Не ходишь, а порхаешь, как мотыль. Что за юбка? Светишь голыми, извини меня, ляжками. Кому ты подражаешь? Алиске своей дурной? Вышла бы замуж по-настоящему, нарожала бы детей и занялась бы хозяйством… Мигом отпадет охота девочкой прикидываться.
Тут уж мое терпение лопнуло. Даже печенье в горле застряло.
— У Алисы, между прочим, есть и племянники, и муж. — напомнила я, — а лет ей это не добавило.
— Лет-то добавило, ума нет, — выразительно округлив глаза, отрезала Нина Аркадьевна. — А ведь тебе есть с кого брать пример. Вот я в ваши годы… (Не приведи господи!)
— …солидная достойная женщина, порядочная и хозяйственная…
(Со всеми признаками семейной жизни.)
— …уважаемая всеми и мужем. Если ты не возьмешься за ум — умрешь, как твоя бабушка…
(Только об этом и мечтаю: посредине праздника с пирожным во рту, окруженная поклонниками, подарками и любовью.)
— …без мужа и семьи. Знала бы покойница, как сложилась твоя никчемная жизнь… (Умерла бы от гордости.)
— …Знала бы, как мучаешься ты без нее, не стала бы баловать тебя в свое время. Как же! «Сонечка деточка! Сонечка внучечка!» — Нина Аркадьевна отвратительно передразнила мою любимую бабушку. — А теперь некому носиться с тобой, и ты затосковала, заскучала и запечалилась, взялась придумывать всякие истории.
— Ничего я не придумывала, — оскорбилась я, вытягивая из блюда сразу три печенья.
— Не перебивай аппетит, — сердито хлопнула меня по руке Нина Аркадьевна и, углубившись в чрево холодильника, уже оттуда продолжила:
— Зря ты меня не слушаешь, я плохого не подскажу.
— Я тебя слушаю, — заверила я, проследив глазами за тем, как ее голова вынырнула из холодильника и полезла в духовку.
— А если слушаешь, тогда вникай.
Нина Аркадьевна выпрямилась, повернулась к столу, еще раз хлопнула меня по руке, тянущейся за очередной порцией печенья, и строго сказала:
— Сейчас же убери со стула ноги. Что за привычка задирать их выше головы? Когда уже ты станешь воспитанной?
Я смотрела на Нину Аркадьевну, эту интеллигентную шестидесятилетнюю женщину, преподавателя музыки с консерваторским образованием, жену профессора и мать аспиранта. Я смотрела и сгорала от стыда, потому что понимала: плевать ей на мое воспитание, как и на всю мою жизнь, а просто жаль ей своего грязного стула и еще больше жаль песочного печенья, которое с таким аппетитом я истребляла.
Но больше всего Нине Аркадьевне жаль того наследства, которое мимо нее уплыло ко мне. И потому со всей страстностью, с которой она наслаждается Шопеном и Рахманиновым, она ненавидит меня, свою ни в чем не повинную сироту-родственницу. Мне стало мучительно стыдно за нее, и я съела еще одно печенье.
— Вот, — сказала Нина Аркадьевна, — в этом ты вся. Рыбу будешь?
Я была уверена, раз мне предлагают рыбу, значит, она с душком, а потому ответила:
— Нет, рыбу не буду.
— А что ты будешь?
— То, что будет дядя.
— Вячеслав давно на работе, — не без злорадства сообщила Нина Аркадьевна. Я несказанно удивилась.
— Как, уже? В семь утра?
— Не все же такие бездельники.
— Между прочим, я не спала всю ночь, а дядюшка, если память мне не изменяет, еще вчера лежал с высокой температурой.
Здесь Нине Аркадьевне смутиться бы, но она Рассердилась. Люди всегда сердятся, когда их ловят а лжи, видимо, именно от смущения.
— Мы не так богаты, чтобы болеть, — отрезала она, отправляя рыбу обратно в холодильник и доставая прошлогодние котлеты.
Я понимала, что охотней всего она накормила бы меня синильной кислотой, щедро сдобренной мышьяком и цианистым калием, а потому отрицательно покачала головой и в сторону котлет.
— Ну, тогда я не знаю, чем тебя угощать! — сердито заметила она и, накрыв блюдо с печеньем салфеткой, поспешно поставила его в буфет.
— Надо было идти к Алисе, уж она-то нашла бы что-нибудь на завтрак, — ковыряя пальцем несвежую скатерть, заметила я, после чего Нина Аркадьевна окончательно взвилась.
— Если хочешь знать, роль Алисы во всей этой истории мне очень подозрительна, — закричала она. — То она к нам носа не кажет, а то вдруг такое внимание. Почему она сейчас позвонила и рассказала мне весь этот бред?
— Почему?
— Да потому, что хочет заострить всеобщее внимание на том, что она твоя лучшая подруга, готовая по любому зову мчаться тебя спасать. Ведь если ты умрешь, подтвердить это будет некому.
Я поежилась, усиленно соображая, верит Нина Аркадьевна рассказу Алисы или нет. Если не верит, то вероломно пытается настроить меня против любимой подруги, которую ненавидит сразу по двум причинам: за красоту и за дружбу со мной.
Если же Нина Аркадьевна верит всему, что рассказала Алиса, то в ее словах должен быть какой-то подтекст.
— Почему это я должна умирать? — с вызовом спросила я.
Нина Аркадьевна смешалась.
— Мало ли почему, — сказала она. — Разве ты расскажешь, в какую очередную историю вляпалась на этот раз. Видела бы твоя бабушка…
— Ни во что я не вляпывалась, а лучше скажи мне, почему Алиса кажется тебе подозрительной.
— Скажу, — неожиданно пошла на откровенность Нина Аркадьевна. — Потому что не гак давно я видела ее на Фонтанке, садящейся в черный «Мерседес», а сегодня на мой вопрос, нет ли у нее знакомых, владеющих такой машиной, она без заминки сказала, что нет.
Я мгновенно вспомнила про радиотелефон, выпавший из сумочки Алисы, и почувствовала неприятный холодок под ложечкой.
— А зачем ей убивать меня? — спросила я упавшим голосом.
— Вот этого не знаю. Единственное могу сказать: рядом с Алисой ты будешь в большей безопасности, чем в нашем доме.
Я нервно рассмеялась.
— Прекрасный способ избавиться от моего присутствия, но не слишком-то оригинальный.
Нина Аркадьевна посмотрела на меня, как на дурочку.
— Вот она, благодарность, — с укором произнеcлa моя родственница. — Стоит только проявить заботу о ближнем, как тебя сразу обвинят в корысти. Да живи здесь, сколько хочешь, все равно мы весь день на работе. Мне ты не мешаешь, но тебе же надо давать на лето дом в Сестрорецке, а значит, придется выходить на улицу. Где гарантия, что этот подонок не выследит тебя?
— А где гарантия, что он не выследит меня у Алисы?
— Если Алиса к этому причастна, вряд ли ей выгодно быть свидетелем твоей смерти, следовательно, на текущий момент самое безопасное общество — это ее семья. Уж там-то тебя точно убивать не станут.
Нет, моя Нина Аркадьевна просто садистка какая-то. Видит же, как я коченею от каждого ее слова, а продолжает.
— В любом случае, раз ей хочется выглядеть сочувствующей, то пусть берет своего Германа и везет тебя в Сестрорецк, — заключила она.
— А мой родной дядюшка, значит, не хочет выглядеть таковым? — спросила я, намекая на его автомобиль.
— Твой дядюшка болен, стар и работает с утра до вечера. В конце концов, у него кафедра, — урезонила меня последним доводом Нина Аркадьевна.
Я не стала травмировать несчастную различными сомнениями и подозрениями насчет аспиранток и студенток, а благородно промолчала. К тому же, окончательно уразумев, что здесь мне точно не светит, я обратилась помыслами к Алисе.
— Но если Алиса жаждет моей смерти, зачем она понеслась ко мне? Какая ей выгода? — спросила я, зная, что по части выгоды тетушке нет равных. — Так можно и на преступника нарваться, причем в тот самый момент, когда он благополучно справляется с задачей, сложив обе руки на моей шее.
— Ну, во-первых, она точно знала, что преступник потерпел неудачу, и хотела удостовериться, что ты напуганная, не сбежишь в Москву, а останешься в пределах досягаемого. А во-вторых, что ей оставалось делать после моего звонка? Было бы подозрительно, если бы она отказалась помочь лучшей подруге.
— Ага, а желать смерти лучшей подруге можно? Но чем я ей так сильно помешала? Мы и видимся-то редко. Если уж кому меня убивать, так это скорей Нелли. Вот кто имеет к тому все основания.
