И, вынув из кармана реквизированный у мертвого шведа банкнот в тысячу песет, я вложил его в ладонь инспектора, который уставился на деньги с немым изумлением и с явным сомнением по поводу того, как с этими деньгами следует поступить, а я, воспользовавшись моментом, со всей силы ударил его головой в нос, из которого тут же потекла кровь, что я, впрочем, заметил лишь мельком: выбежав через разломанную дверь, я почти кувырком покатился вниз по лестнице с криком: „Не верь ни одному слову, что я о тебе наговорил, Кандида! Это был обманный трюк!“
Впрочем, я не был уверен ни в том, что Кандрида слышит меня среди всего того шума, который поднялся вокруг, ни в том, что слова мои послужат ей утешением. Сзади топали оба полицейских в форме.
Оказавшись на улице, я увидел, что она запружена толпой рабочих, направлявшихся на свою тяжелую работу с узелками, в которых лежал их скудный обед. И так как полицейские уже меня нагоняли (еще бы! при их-то росте, выучке и желании выслужиться!), я принялся кричать во всю силу легких: „Да здравствует Национальная конфедерация труда![10] Даешь рабочие комиссии!!!“ — в ответ на что рабочие подняли кулаки и начали скандировать лозунги похожего содержания. Это вызвало у полицейских, еще не привыкших к произошедшим в стране переменам, ту реакцию, которую я и предвидел, и, воспользовавшись тем, что завязалась нешуточная потасовка, я смог скрыться.
Избавившись от преследователей и едва переведя дух, я начал обдумывать все происшедшее со мной и пришел к выводу, что дела мои очень плохи. Только один человек мог помочь мне и вытащить мою сестру из тюрьмы, в которой ей, без сомнения, предстояло скоро оказаться. И я отправился в телефонную будку (где за отсутствием монет мне пришлось воспользоваться куском проволоки) звонить комиссару Флоресу.
Несмотря на ранний час, комиссар был у себя в кабинете. Услышав мой голос, он сначала очень удивился, но, когда я рассказал ему обо всех своих злоключениях, в том числе и о побеге (опустив, правда, некоторые детали), комиссар Флорес пришел в ярость.
— Ты смеешь сказать, ничтожество, что до сих пор не разузнал ничего о пропавшей девочке?!! — обрушил он на меня громы и молнии с другого конца провода.
Я, если честно, о девочке уже совсем позабыл. Так что, пробормотав несвязные извинения, пообещал тут бросить все силы на выполнение задания.
— Послушай, сынок, — с нежностью в голосе, от которой у меня по спине мурашки побежали (комиссар прежде никогда не обращался ко мне „сынок“, разве что „сукин сын“), — будет лучше, если мы с тобой оставим это дело. Думаю, я поспешил, доверив его тебе. Не будем забывать, что ты… еще не совсем выздоровел, и не будем ухудшать твою… твой недуг. Приходи-ка ко мне в участок, и мы все спокойно обсудим за парой бутылочек холодной пепси-колы.
Должен признать, что хорошее обращение, к которому я не слишком привычен, оказывает на меня магическое действие, и от слов комиссара Флореса, а в особенности от тона, каким они были сказаны, я едва не прослезился. Однако это не помешало мне уловить тайный смысл в словах комиссара: он пытался заманить меня в участок, чтобы (зачем льстить себя надеждой?) вернуть в психушку, ведь отпущенные мне на расследование двадцать четыре часа уже истекли. А потому с той решительностью в голосе, с какой обычно прогоняют свидетелей Иеговы, я заявил, что не имею ни малейшего намерения бросать дело. И не из-за какой-то глупой девчонки, на которую мне плевать, а из-за того, что на кон поставлена моя свобода.
— А твоего мнения никто не спрашивал, паршивец! — заревел комиссар Флорес, к которому вернулся его обычный тон. — Немедленно приходи ко мне сам, или я прикажу притащить тебя в наручниках и устрою тебе здесь такую головомойку, какой тебе в жизни не устраивали!!! Ты меня понял, негодяй?!
— Я вас понял, сеньор комиссар, — ответил я, — но, при всем моем к вам уважении, вынужден пренебречь вашим советом. Я решил доказать обществу свою вменяемость и состоятельность, чего бы это мне ни стоило. И предупреждаю вас со всем к вам уважением: не пытайтесь определить, откуда я вам звоню, как это делают полицейские в фильмах, которые вы, вероятно, видели, потому что, во-первых, это невозможно, во-вторых, я звоню из телефона-автомата, а в-третьих, я сейчас на всякий случай повешу трубку.
И я повесил трубку. Положение мое в результате звонка комиссару не улучшилось, а, наоборот, усложнилось и дальше обещало стать еще хуже. Нужно было немедленно предпринимать меры. И тогда я решил сосредоточить все силы на поисках пропавшей девочки и отложить до лучших времен историю со шведом, хотя и не забывать о ней: ведь теперь за мной гнались не только комиссар Флорес, но и те, кому поручено дело несостоявшегося жениха моей сестры.
Глава VI. Вероломный садовник
Предусмотрительность прежде всего, и я направился в один из переулков, выходящих на улицу Тальерс. В этом переулке стоят мусорные баки расположенной неподалеку клиники, и в них, если хорошенько порыться, всегда можно найти много интересного. Лично я надеялся отыскать там какие-нибудь отходы, с помощью которых смогу изменить свою внешность. Но мне не повезло: единственное, чем я разжился, были несколько клочков относительно чистой ваты. При помощи шнурка я соорудил из них длинную окладистую бороду, которая не только скрывала мое истинное лицо, но и придавала мне вид более благородный, я бы даже сказал — почтенный. И в таком вот обличье я снова проник в метро и снова отправился в Сан-Хервасио — туда, где находится школа монахинь-лазаристок.
По дороге я листал журнал, который стянул в киоске на станции, — меня привлекли фотографии на обложке: кровь, преступления, жестокость. Я хотел найти сообщение о смерти шведа — репортерам всегда известны все подробности, — но в журнале об этом ничего не было. Зато там обнаружилось много фотографий девок в чем мать родила. „Ильзе нравится солнце“, — гласила подпись под одной из них. Мраморные бедра, алебастровые груди и крепкие ягодицы Ильзы неплохо смотрелись на фоне странным образом пустынного пляжа в Коста-Брава. Я предположил, что фотография сделана зимой. Или что пейзаж нарисованный. Испанцы, по приведенному в заметке мнению Ильзы, все очень „секси“. Я бросил журнал на сиденье. Взглянул в грязное окно и увидел свое отражение: не сказать чтобы молодой, не сказать чтобы красивый и не сказать чтобы „секси“. „Ах, Ильза, детка, — вздохнул я с грустью, — где ты была в то время, когда я так нуждался в тебе?“
Поезд остановился на последней станции. Я сошел, выбрался на поверхность и на этот раз без труда нашел школу. Наблюдения, сделанные накануне ночью, привели меня к выводу, что сад, который окружает школу, может быть настолько ухоженным лишь в том случае, если о нем заботится умелый садовник. И я подумал, что этот человек, не являющийся членом общины, но все же тесно связанный с нею, мог бы стать первым звеном в цепи расследования. Ну что ж, прекрасно, с него и начнем. А еще я решил, что человек, жизнь которого проходит в мрачной и неприветливой атмосфере, не в силах будет отказаться от определенного рода подарка, а посему зашел в продуктовую лавку и, когда продавщица, на мое счастье, на минутку отвлеклась, обзавелся бутылочкой вина, спрятав ее в складках рубашки. Правда, потом, поглядев на неприступные стены строгого учебного заведения, я засомневался в своем выборе: вино, конечно, влияет на человеческое поведение, но, во-первых, придется слишком долго ждать, пока оно подействует, а во-вторых, само это действие может оказаться не таким сильным, как мне в сложившихся обстоятельствах хотелось бы. Я открыл бутылку — пробка была пластиковая, штопора не потребовалось, — достал из кармана пакет с „дурью“, доставшейся мне в наследство от шведа, и растворил в вине порошок кокаина, таблетки амфетамина и бумажки с ЛСД.
Встряхнув бутылку несколько раз, я снова спрятал ее в складках рубашки и отправился на поиски нужного мне человека, какового и нашел неподалеку от калитки, на сей раз широко распахнутой, занятого своим делом. Это был грубоватого вида молодой парень. Напевая, он обрезал прекрасный розовый куст. Мое появление парня не обрадовало: он нахмурился и пробормотал что-то себе под нос — наверняка не хотел, чтобы его отрывали от работы.
— Добрый день послал нам Бог, — начал я, не обращая внимания на холодный прием. — Не с садовником ли этого великолепного замка имею я счастье беседовать?
Он кивнул и пощелкал в воздухе — возможно, без всякого злого намека — устрашающего вида садовыми ножницами, которые держал в крепких руках. Я улыбнулся:
— Значит, мне повезло. Ведь я явился из очень дальних мест с единственной целью — познакомиться с вами. Прежде всего позвольте представиться: дон Арборио Суграньес, профессор по озеленению из французского университета. И позвольте сразу же добавить, что слава этого сада, хотя вам сие, возможно, неизвестно, гремит по всему миру. И я не хотел отправиться на пенсию, не повидав того, что столько лет изучал сам и о чем рассказывал своим ученикам, не познакомившись с человеком, чьи талант, прилежание и упорство создали подобное чудо. Не согласитесь ли вы, маэстро, отпить глоток чудесного вина, которое я специально, в знак глубокого восхищения, привез для этой торжественно минуты с моей родины? — И, достав бутылку, половина содержимого которой (бутылка ведь была открыта) уже вылилось, испачкав рубашку и концы моей бороды, протянул ее садовнику. Тот взял бутылку за горлышко, и выражение его лица смягчилось.
