Роберт Кормер
Ломбард шкур и костей
— Чувствуешь себя лучше?
— Наверное, да. Голова уже не болит. Это как-то связано?
— Возможно. Говорят, что душа нуждается в исповеди. Но я не знаю, может ли это вылечить головную боль.
— Полагаю ли я, что мне теперь жаль?
— Конечно же, исповедь обозначает степень сожаления.
— Достаточно ли сожаления?
— Ты преуспеваешь, Карл, и этого не отобрать.
— Я знаю. Они умерли. Их больше нет. Их не вернуть. Но можно ли устранить грех?
— Не знаю. Я — не священник.
— Но вам я исповедался.
— Да, но я не могу ничего тебе простить.
Пауза.
— Полиция уже едет?
— Они ждут снаружи.
Трент выключил диктофон, отклонился на спинку стула, и начал массировать над бровями. В тишине кабинета он продолжал слушать голос Карла Ситона, его хитрости как и не бывало, лишь раскаяния и сожаления. Целых четыре часа Трент сидел напротив него под грубым светом стоваттной лампочки в маленьком загроможденном кабинете. Безжалостные вопросы и ответы, уклонения и объяснения, полное признание, что совсем не напоминает исповедь, и, наконец, сама его исповедь.
Магический жест Трента в его тяжелой, но нужной работе, как однажды это было объявлено на горячей газетной странице. Но в данный момент он не чувствовал никакого волшебства, никакого воодушевления достижениями. Исповедь? Карла Ситона? Принудив Карла признаться (старое, повидавшее виды волшебство Трента было в его очаровании). Он слушал и слушал бесконечный речитатив о его хладнокровном, взвешенном убийстве троих человек. Жертвами были тридцати пятилетняя женщина, ее тридцати семилетний муж и их десятилетний сын, хотя Карл и не знал, сколько каждому из них было в момент убийства.
За шесть месяцев до того, в зимней, молочной белизне, Карл Ситон вломился в двухэтажный дом Арона и Мюрели Стоунов, чтобы украсть маленькую коллекцию огнестрельного оружия, которая была у них в подвале. Он осознавал, что не ничего не смыслит в пистолетах. Но одно лишь удовольствие оттого, что оружие находится у него в руках, и ощущение силы, которую оно может принесли, подтолкнуло на то, что он тогда сделал. Карл Ситон разбил подвальное окно, не волнуясь о шуме, вызванном его вторжением, заранее узнав, что вся семья уехала в отпуск, и что в доме нет сигнализации.
Его разочаровало то, что так называемой коллекцией были всего лишь три маленьких пистолета, а затем еще сильнее то, что они все были заряжены. И он решил поискать в этом доме что-нибудь более ценное, чем пистолеты, хотя, куда можно было бы сбыть украденные драгоценности, не знал совсем. Услышав шум на втором этаже, он направился к лестнице. Его кроссовки бесшумно перемещались по ковру гостиной. Поднявшись на второй этаж, он зашел в спальню, не ожидая увидеть спящих в постели мужчину и женщину. Женщина ворочалась, сбросив себя одеяло. Мужчина лежал на боку и мягко храпел, широко раскрыв рот. Карл ощутил вес пистолета в руке, вдруг осознав свое преимущество, и почувствовал себя чуть ли не богом. Он посмотрел на них: они были беспомощными и беззащитными, что натолкнуло его сделать с ними все, что заблагорассудится. Они были под полной его властью. Карлу стало интересно, как могла бы выглядеть эта женщина без ее ночной рубашки. Он еще ни разу не видел ни одной абсолютно голой женщины, разве что где-нибудь в журнале или в кино. Но теперь, думать об этом ему показалось уже слишком. Не хотелось портить свое приятное ощущение, просто стоя и осознавая, что он стоит перед выбором. Он поднял пистолет и выстрелил. Сначала в мужчину. Пуля прошла через простыню. Маленькие кусочки материи закружились в воздухе, будто снежинки. Звук выстрела показался ему не таким громким, как прежде себе это представлял. Когда, открыв глаза, от звука выстрела вздрогнула женщина, то он выстрелил и в нее — прямо в рот, удивившись фонтану крови, вырвавшемуся навстречу выстрелу. Ее глаза замерли в шоке. Запах пороха тяжелым облаком повис в воздухе, и все его тело сотряслось от неожиданного чиха.
Он подумал: нет ли в доме кого-нибудь еще, кто бы мог услышать стрельбу из пистолета. Когда, вернувшись в коридор, он открыл дверь в его конце, то он увидел мальчика, спящего в кровати, напоминающей корабль из кинофильмов про пиратов. Его аккуратная челка пучком ложилась на подушку, а веки начали дергаться. Карл подумал: слышал ли он выстрелы или нет? И решил, что было бы лучше, если нет. Ему показалось ужасным, если ребенок проснется и обнаружит, что его родители мертвы, убиты. И Карл выстрелил в мальчика — просто из добрых намерений, чтобы оградить от ожидающего его ужаса, поступив при этом благородно, по-джентльменски.
Карл Ситон признавал акты убийства почти с воодушевлением, чуть ли не с радостью обнародовав до мелочей все детали, все, что привело его к исполнению вынесенного его жертвам приговора. Когда с каждым своим повторным рассказом он заново переживал каждый свой шаг, то его голос оживал, чуть ли не делая признание в убийстве похожим на радиоинсценировку. Он уже прекрасно осознавал все, что наделал.
Во время допроса Трент испытывал к нему не более чем презрение, хотя и делал вид, что во время допроса симпатизирует Карлу и даже понимает его. Для Трента Карл был всего лишь еще одним допрашиваемым субъектом. Если он кому-нибудь сочувствовал, то это родителям Карла Ситона, которому было семнадцать лет отроду.
У Трента начала болеть челюсть. Он не знал, что такое головная боль, вместо этого из раза в раз боль не могла обойти его челюсть. Это могло показаться смешным, но оно так и было на самом деле, как всегда во время допросов, будто наказание, которого ему было не избежать. Почему наказание? «Я всего лишь занимаюсь своей работой». Ужасней всего были претензии Лоты.
И сейчас ему было ясно, почему Карл Ситон признался во всем. Еще одна ступенька к вершине очередного триумфа. Лота уже не занимала места в его жизни, чтобы об этом можно было говорить, даже если он знал, что больше она его не слышала. Даже если бы она и осталась с ним навсегда, то он все равно не смог бы больше находиться с ней рядом.
Боль в его челюсти усилилась, и он попробовал зевнуть. Может, это как-нибудь прогнало бы боль. Ему не хотелось лезть в ящик стола за болеутоляющими таблетками. «Может, с болью помогут справиться мысли о Лоте?» — подумал он.
Он достал из диктофона кассету и подписал, протер стол и просмотрел в блокноте записи его встреч на следующий день. Пора уходить домой, возвращаться в пустой заброшенный дом, где Лота была лишь одиноким привидением. Больше идти ему было некуда.
В Монументе занятия в школе закончились в последнюю пятницу июня, и наступили летние каникулы, но Джейсону Доренту концом учебного года почему-то показался именно этот день. Именно для него каникулы начинались лишь в понедельник. Выходные, как ему всегда казалось, принадлежали прошедшей неделе. Ведь по субботам и воскресениям он все равно никогда не появлялся в школе.
Он собирался встать как можно позже, но открыл глаза, когда противным писком начал сигналить будильник. Большие прямоугольные цифры высвечивали «6:32». Джейсон улыбнулся. Еще лежа в постели, он с наслаждением подтянулся, подумав об ожидающих его ленивых летних днях — не обязательно ленивых, потому что на следующей неделе начинался летний дневной лагерь. Но в ближайшие два месяца больше не было ни уроков, ни домашних заданий.
Что было важно, у него был неплохой учебный год в средней школе Монумента. Во втором полугодии не терпелось оказаться в списке лучших учащихся школы, хотя ему казалось, что удача значит больше, чем способности. Он был рад, что седьмой класс был позади, и надеялся, что восьмой будет легче. Но у него было чувство, что это не так. Он всегда усердно занимался, чтобы его успеваемость не падала. Ему казалось, что другим учеба давалась легче, что для них полугодия пролетали одно за другим, завершаясь хорошими оценками на экзаменах, ответами на уроках, поднятыми руками и похвалами учителей. Но Джейсону с его застенчивыми ответами, даже если он был хорошо подготовлен дома, все это давалось с великим трудом. Он старался не оказаться в центре внимания, иначе чувствовал, как наливаются кровью щеки, и начинает биться сердце.
Как бы то ни было, в ближайшие два месяца в школу ему ходить было не надо. Он вздохнул, и, заерзав ногами, скинул с них одеяло. Он знал, что летний лагерь будет без пикников, но и без уроков и контрольных, к тому же он заведет новые знакомства. А с кем он давно знаком, о них он на время забудет, особенно о тех, кто на школьных переменах постоянно портил ему жизнь. С ним никто не был жесток, не издевался и не отпускал в его адрес какие-нибудь шутки, а лишь попросту никто не замечал — его все игнорировали. Он всего лишь желал участвовать в играх и общаться с одноклассниками. Как обычно в школьном кафе он садился где-нибудь один, и даже, когда кто-нибудь мог подсесть к нему за стол, то чувствовал себя донельзя одиноко. С ним редко кто-нибудь разговаривал или о чем-нибудь спрашивал. Когда кому-нибудь из одноклассников все-таки приходилось к Джейсону за чем-нибудь обращаться, то это носило неопределенный характер, будто сказанное им самом деле ни кого не интересовало, и их внимание тут же переключалось на что-нибудь совсем другое.
