Роберт Кормер - Герои

Меня зовут Френсис Джозеф Кассавант. Я только что вернулся во Френчтаун, что в Монумент-Сити. Война закончена, а у меня совсем нет лица.

О, у меня есть глаза, которыми я вижу, и барабанные перепонки, которыми слышу, но нет ушей, чтобы о них говорить, а лишь частицы отвисшей плоти. И это прекрасно, как говорит доктор Абремс, потому что главное — это видеть и слышать, а красота — это не столь важно. Он, конечно же, шутил и всегда старался рассмешить меня.

Но что меня беспокоит, так это мой нос, или даже его отсутствие. Мои ноздри — словно две маленькие пещеры. Их иногда закладывает, и приходится дышать ртом, что сушит горло, и из-за этого становится трудно глотать. Я также охрип и начал сильно кашлять. У меня нет зубов, но челюсть цела и десна на месте, что позволяет носить зубные протезы. Однако за последние несколько недель десна начали съеживаться, и зубные протезы разболтались и, когда мне нужно говорить, они щелкают и скользят в полости рта.

У меня совсем нет бровей. Вместо них местами попадаются редкие волосики. Щеки есть. Что-то вроде того. Я имею в виду кожу, которая формирует щеки. Ее откуда-то пересадили, кажется, с ягодиц. И все время что-то жалит, если я касаюсь чего-нибудь своими щеками, задевая проросшую на них щетину. Доктор Абремс говорит, что со временем вся кожа на лице заживет, и появятся щеки, они станут гладкими как попка у младенца — так он это и произнес. «Но какое-то время», — сказал он. — «Не следует ожидать, что кто-нибудь пригласит тебя на танец. С девушками лучше знакомиться где-нибудь в столовой».

Пожалуйста, не поймите его неправильно. У него излишек чувства юмора, которым изо всех сил он пытался поделиться им со мной, и я попробовал только этим воспользоваться, но без особого успеха.

На мне белый шелковый шарф, который закрывает нижнюю часть лица. Такие были у летчиков времен Первой Мировой. Они парили на бипланах над полями сражений Европы. Мне нравится мысль, что шарф развевается у меня за спиной, как и у кого-нибудь из тех пилотов следом за самолетом, когда иду по улице, но мне кажется, что этого не происходит.

На моей голове кепка «Ред-Сокс». Она сдвинута на лоб, чтобы тень от козырька ложилась на незакрытую часть моего лица. Я иду, склонив голову, словно потерял деньги, и ищу их где-то на тротуаре. На том месте, где раньше был нос, прикреплен бандаж. Он держится за затылок тонкой ленточкой.

И тут, конечно же, возникают проблемы.

Мой нос, или, можно сказать, «пещеры» закладывает, зачем далеко ходить не надо. Не знаю, когда и как это происходит, врачи ничем это не объясняют — я, словно простужен, и это не проходит никогда. Бандаж все время намокает, и я постоянно вынужден его менять, с трудом скрепляя английской булавкой ленточки у себя за затылком.

На мне моя старая потертая армейская куртка.

Я плотно укутываю свое лицо и тело, хотя и не знаю, что буду делать, когда наступит лето, и станет тепло. И переживаю об этом прямо сейчас, во время холодного, дождливого марта, если еще сумею задержаться здесь до лета.

Так или иначе, вы поняли, как я выгляжу, когда иду по улице. Все с удивлением смотрят на меня и быстро отворачиваются или, заметив издалека, просто переходят улицу.

Я их ни в чем не виню.

У меня достаточно денег. Я получил все свое довольствие, уволившись с Форта Дельта. Все, что накопилось за время, проведенное мною в боях во Франции, а затем в госпитале — во французском, а затем в английском.

Наличность — стодолларовые купюры. Я держу их в бумажнике. Остальное припрятано в походном рюкзаке, который всегда у меня за спиной. Я похож на Нотр-Дамского Горбуна. Мое лицо напоминает водосточную трубу, оно уравновешивает рюкзак, так похожий горб.

Останавливаюсь около трехэтажки госпожи Беландер на Четвертой Стрит. Она сдает в аренду чердак. Спустя какое-то время я нажимаю на кнопку звонка. Наконец, дверь открывается, и на пороге возникает хозяйка. Она с подозрением разглядывает меня, так и не узнав. И это доказывает, что шарф и бандаж не только скрывают уродство, которое когда-то было моим лицом, но и всю мою личность.

После того, как ее маленькие черные глаза осматривают меня с ног до головы, я говорю: «Здравствуйте, миссис Беландер», — что становится еще одной проверкой.

Она не отвечает на мое приветствие, и становится ясно, что она не узнает также и мой голос. Моя гортань, которую доктор Абремс назвал голосовым органом, также была повреждена взрывом, и хотя после этого все еще могу говорить. Мой голос стал намного ниже, и в нем появилась противная хрипотца, словно горло все время воспаленно.

Вспоминаю, как в английском госпитале Энрико Руселли говорил о говорящих деньгах, и я уже почти достал свой бумажник, как она вдруг спрашивает:

— Ветеран?

Я киваю, и ее лицо становится мягче:

— Бедный мальчик.

Я следую за ней наверх по лестнице — все четыре пролета. Синие вены на ее пухлых ногах набухают, словно подкожные черви.

Квартира, которую она сдает в аренду, маленькая и с низкими наклонными потолками. Две комнаты, кухня и спальня. Кровать, которая на самом деле всего лишь раскладушка. Но все выглядит очень опрятно: светлые окна, натертый воском пол, черная печь, сверкающая лакированными кирпичами.

Выглядываю из окна кухни на шпили церкви Святого Джуда. Вытянув шею, ловлю отражение в окнах соседних трехэтажек покатой крыши Врик-Центра. Меня посещают мысли о Николь Ренард, и ловлю себя на том, что не думаю о ней… о, возможно, уже пару часов.

Я оборачиваюсь, чтобы найти миссис Беландер с ладонью обращенной ко мне.

— Оплата вперед.

Она всегда была так щедра, когда я выполнял ее поручения, и ее чаевые сполна обеспечивали мне билеты в кино за десять центов в кинотеатре «Плимут» на субботний дневной сеанс. Она испекла пирог на мой День Рождения, мне тогда исполнилось тринадцать. Это было пять лет тому назад, и с тех пор утекло очень много воды. В любом случае, я плачу ей арендную плату на месяц вперед, и она расписывается в квитанции, сидя за столом на кухне. Стол в кухне накрыт красно-белой пестрой клеенкой. Такая же была у нас дома, пока не наступили тяжелые времена. Мои пещеры размокают, и я ищу свой носовой платок.

Она вручает мне квитанцию. Там, где должно быть мое имя, ее неровным почерком написано слово «арендатор».

Меня это устраивает. В настоящий момент я знаю, что действительно анонимен, что я больше не Френсис Джозеф Кассавант, а просто арендатор во Френчтауне.

— Спасибо, миссис Беландер, — снова проверяю я.

— Вы знаете, как меня зовут, — говорит она, на сей раз ответив, не спрашивая, а утверждая, подозрение возвращается в ее глаза.

Я быстро думаю.

— На почтовом ящике, внизу… — отвечаю я, предполагая, что ее фамилия написана на нем. Но, удовлетворенно согласившись, она кивает.

— Всегда останавливайтесь у меня, — поет ее канадский акцент. — Я сейчас угощу вас горячим супом, чтобы вы отогрелись…

После того, как она уходит, еще раз подхожу к окну и смотрю на падающий с небес дождь. Я снова дома во Френчтауне. Я думаю о пистолете, спрятанном где-то у меня в рюкзаке, и знаю, что моя миссия должна начаться.

Позже, я зажигаю свечу в церкви Святого Джуда.

Запах испаряющегося воска и дымок ладана, волшебные ароматы повиновения наполняют помещение церкви. Помню дни, когда служил мальчиком при алтаре у Отца Балтазара и отвечал ему на латыни, о чем сейчас вспоминаю с ужасом.

Стою на коленях и молюсь.

Я молюсь об Энрико и надеюсь, что он, наконец, вернется домой и привыкнет к своему новому состоянию тела, хотя это звучит ужасно — состояние тела. У него нет обеих ног и левой руки. «Благодарю Христа, за то, что я отроду правша», — сказал он однажды, но не думаю, что он действительно так ему благодарен.

Я также молюсь за упокоенные души моих родителей. Мать умерла, когда мне было шесть, при родах моего брата Раймонда, который прожил всего лишь пять с половиной часов. Отец умер пять лет назад от сердечного приступа в подсобном помещении расчесочной фабрики в Монументе, хотя мне всегда казалось, что на самом деле он умер намного раньше, одновременно с матерью, а также собираюсь помолиться за дядю Луи, который опекал меня до того момента, пока я не ушел в армию.

Я, конечно же, молюсь за Николь Ренард, за ее удачу, где бы она сейчас не была.

И, наконец, за Лэрри ЛаСейла.

Мне трудно за него молиться, и я всегда в некотором замешательстве прежде, чем заставлю себя произнести эту молитву. Но снова вспоминаю слова Сестры Гертруды. Она учила нас в третьем классе, и, как она сказала: «Слова, шедшие изо рта Иисуса, были молитвой за твоего врага, принесшего тебе вред. Легко молиться за тех, кого любишь», — сказала она. — «Но стоит молиться чаще за того, кто тебя не любит, и за того, кого не любишь ты».