Уоррен Мерфи - Верховная жрица

– Ты расплевался с издателем? – огорченно спросил Уоррен Мерфи, когда узнал, что я натворил.

– Он слишком неохотно расставался со своим золотом, – ответил я Мерфи.

– Да ведь только благодаря его золоту я живу себе в свое удовольствие, – печально отозвался тот. – Может, вернемся обратно в Пиннакл? – добавил он, все еще глубоко опечаленный.

– Пиннакл? Я велел Римо сровнять их дом с землей и засыпать солью то место, где он находился.

– Кто-то купил название, – сказал Мерфи.

Я так и подпрыгнул от неожиданности.

– Римо не уничтожил названия?!

Мерфи пожал плечами.

– Никто не застрахован от ошибок.

– Берет с тебя пример, – заметил я.

– И что же нам теперь делать? – спросил белый недоумок, который вот уже больше двадцати зим паразитирует на моей славе.

– Не желаю больше иметь никакого дела с американскими издателями, – объявил я свое решение. Дом Синанджу существовал еще задолго до появления этого кичливого народа и не желает иметь ничего общего с мерзкими толстокожими ублюдками.

– Стало быть, остается единственная возможность: «Золотой Орел».

– Золотой, говоришь?

– Они, кажется, никогда не перестанут публиковать своего «Палача».

– Значит, Пендлтон тоже жив?

– Он успел умотать из Пиннакла еще до того, как ты велел Римо разнести их дом. Во всяком случае, «Золотой Орел» теперь в Торонто.

– А ну-ка расскажи мне, да поскорее, об этом странном Торонто, где водятся «Золотые Орлы»! – воскликнул я. – Каковы их обычаи? Славятся ли их императоры своей невероятной щедростью?

Мерфи обдумывал мой вопрос с тупой медлительностью, свойственной полукорейцам.

– Я помню только белок, больше ничего. Спустившись по трапу самолета, я увидел, что белки там какого-то неприятно зловещего цвета, и весь остаток отпуска провел в баре, стараясь подавить все воспоминания.

– Стоит ли губить свою жизнь, таскаясь по барам? – буркнул я недовольно. – Все, решено. Мы будем работать у издателя, осененного крыльями «Золотого Орла».

– Это всего-навсего название, – заметил Мерфи.

– Вдолби им в головы, что если они не будут доставлять свое золото в замок Синанджу при помощи быстрокрылых орлов, то не только они сами, но и их название исчезнет с лица земли.

– Думаю, это ускорит переговоры, – откликнулся Мерфи. – Ты же знаешь, мы хотим сплавить им всю серию.

– В таком случае, – с пафосом произнес я, – передай издательству «Золотой Орел», что у них ровно сорок восемь часов на то, чтобы сделать нам щедрое предложение; если таковое не поступит – никакой пощады вождям!

– Они не вожди, а книгоиздатели.

– Если они согласятся опубликовать описания моих славных похождений, – продолжал я, – тогда на зависть всему миру получат титулы вождей.

Через день Мерфи позвонил мне из многоэтажного Торонто.

– Мы обо всем договорились. Особенно их прельстило твое предложение присвоить им титулы вождей.

– Тщеславие белокожих подобно мокрой глине: хотя она и тяжела, из нее можно лепить все, что в голову взбредет, – отозвался я.

– Тем не менее они не согласны на изменения.

– Отказываются поставить мое имя на титульном листе?

– Требуют оставить общее название серии «Дестроер» («Разрушитель») и сквозную нумерацию, иначе дело не пойдет.

– Ты осмотрел их золотые запасы, как я тебе велел?

– Да. Попробовал золото на зуб: не фальшивое.

– Сообщи им о нашем согласии.

– Еще они хотят, чтобы ты написал вступление и уведомил читателей, что никаких изменений не будет.

– Хорошо, но при одном условии. – Я многозначительно посмотрел на Мерфи.

– Что еще за условие?

– Ты вернешься из Торонто с парой чудных местных грызунов на плечах. Хочу слышать верещание: «Слава вождям».

– И кто же должен верещать? Я или белки?

– Вы все трое. Дружным хором!

Мерфи издал какой-то нечленораздельный звук, видимо, согласился. И вот я накатал такое вступление:

«Я, Чиун, Верховный мастер Синанджу, гарантирую, что книга, которую вы держите в руках, не носит никаких следов вмешательства новых издательских вождей „Золотого Орла“ и продолжает небезызвестную вам серию.

Главным героем книг этой серии по-прежнему будет мой ученик Римо Уильямс, хотя все понятливые читатели, разумеется, смекнут, что эта честь по праву должна принадлежать мне.

Книги, как и прежде, будут изобиловать лживыми измышлениями, искажениями и антикорейскими выпадами.

Записывать их намерен все тот же неграмотный писец. Даже оформление серии я разрешил продолжить этому горе-художнику Гектору Гарридо, несмотря на то что он упорно малюет такое чудо-юдо – Чиуна с усами. Впрочем, многострадальная жена Гектора, которая чересчур хороша для него, уверяет, что на этот раз все будет в полном порядке.

Если эта книга вам не понравится, не спешите строчить всякого рода глупые жалобы. Написана она американцами, опубликована канадцами. Поэтому вряд ли стоит удивляться, что это не шедевр. Хорошо еще, если гласные не вывалятся наружу, когда вы откроете книгу.

Испытывающий к вам некоторое снисхождение,

Чиун,

Верховный мастер

Синанджу».

Бунджи-лама лежал на смертном одре.

Шел второй месяц тибетского года Огненной Собаки. В каменных стенах кельи для медитирования, что по-тибетски звучит как «Молитвенное убежище от соблазнов мира чувственного», умирал Гедун Тсеринг, сорок шестой бунджи-лама и третий живой Будда, а по всем коридорам монастыря в сапогах из мятой кожи яка сновали регенты.

Над монастырем завывали ветры, но напрасно они вращали молитвенные колеса: небеса не желали принять их моления. Перед алтарем будды Маитрейи горели заправленные жиром яка светильни, они мерцали также и в узких незастекленных окнах простых деревенских домов. Сегодня бунджи-лама должен был завершить свое земное существование. И весь Тибет знал это.

По одной-единственной на всю страну линии связи, что тянулась от гималайской деревни Бунджи-Кианг через девственные снега и непроходимые горные перевалы, да еще по телеграфной линии с помощью потрескивающей морзянки неслась скорбная новость регентам покойного далай-ламы в Лахасе и живого панчен-ламы в Пекине.

Никто, однако, не знал, что бунджи-лама отравлен. Никто, за исключением, разумеется, регентов-отравителей и их жертвы, Гедуна Тсеринга, сорок шестого бунджи-ламы, не дожившего всего трех недель до своего пятнадцатилетия.

Лежа в сумрачной келье для медитирования, бунджи-лама чувствовал, как холод пронзает все его худенькое тело. И только в животе, казалось, пылали раскаленные угли. Последние его мысли были о доме. О Буранге. О деревне, где он родился, сын простого пастуха яков, о деревне, где когда-то играл со своими братьями и сестрами. Пока там не появился совет регентов и, обнажив его левую руку, не обнаружил знак, отличающий всех бунджи-лам, начиная с самого первого. Регенты помахали перед глазами любопытного ребенка блестящими нефритовыми четками предыдущего ламы, а когда мальчик протянул к ним руку, объявили доверчивым простакам, что он сохранил память о своей прошлой жизни. Никто им не возразил, ибо они были жрецами.

Гедуна Тсеринга унесли на позолоченном, украшенном бронзовыми молниями паланкине. Это была великая честь. Мать, разумеется, плакала, отец же так и сиял от гордости.

Посещать сына жрецы не позволяли. Между тем время шло, и он взрослел, изучая пять великих и малых наук, тантры[1] и сутры[2], дабы занять высокое положение бунджи-ламы, живого воплощения Чампы, Будды Будущего.

С приближением великого дня посвящения совет регентов открыл ему ужасно важные тайны: по их словам, предыдущий далай-лама оказался слабым человеком, недостойным Львиного трона, на котором восседал; что до панчен-ламы, то он явился послушным орудием в руках этих злодеев китайцев, которые, словно полчища прожорливых крыс, угрожали священным границам Тибета.

Мальчика предупредили, что в свое время ему предстоит низвергнуть следующего – пока еще не найденного – далай-ламу и выдворить из страны ставленника китайцев – панчен-ламу. Только тогда Тибет наконец достигнет процветания. Так провозглашают оракулы, сказали регенты.

Однако все их утверждения не нашли отклика в сердце бунджи-ламы. Жрецов явно снедало мирское честолюбие. Даже совсем еще юный лама, тоскующий по оставленной им скромной деревне, мог видеть, что они являются рабами чувственного мира.

Поэтому, когда он отверг их требования публично осудить лам-соперников и заложить основу для провозглашения своего верховенства, регенты возмутились и стали его переубеждать. Мало того – пытались ему угрожать, и худшей из угроз было возвратить его в убогую родную деревню. Когда же по глазам бунджи-ламы жрецы догадались, что возвратиться домой – его самое заветное желание, они на долгое время притихли и заперли мальчика в келье для медитации.