Роберт Кормер
Шоколадная война
Его избивали.
Он собрался перехватить мяч, но его словно захлестнул прорвавший плотину поток, который накрыл его с головой, и, ему показалось, что ручная граната разорвалась прямо у него в животе. Тошнота обожгла все изнутри. Он лежал, уткнувшись лицом в траву. Рот был полон гравия. Он плевался изо всех сил, боясь того, что вместе с камнями повылетают и зубы. Поднимаясь с земли, через восходящие потоки раскаленного воздуха он наблюдал искаженное поле, выжидая, пока все станет на свои места, словно наводил на резкость трубу, пытаясь через нее снова увидеть мир четким и разборчивым.
На второй игре, принимая пасс, он споткнулся. Неудачно падая на руку, он ее повредил – возможно, это была подножка того высокого парня, прозванного Губером[1]. Внезапно, он оказался где-то позади всех. Он крутился с бешеной скоростью, словно игрушечная лодка в водовороте. Упав на колени, накрыв собой мяч, он заставил себя не воспринимать боль, возникшую в паху, осознав, как важно постараться не впасть в отчаяние, и помнить слова Губера: «Тренер испытывает тебя. Он роется в твоих кишках».
«Я позволяю ему рыться в моих кишках», — шептал Джерри, постепенно поднимаясь, опасаясь того, что переломаны кости или порваны сухожилья. У него в ушах тарахтел телефон: «Алло, алло, я здесь». Когда он шевелил губами, то ощущал кислый вкус грязи, травы и гравия. Он узнавал игроков своей команды, собравшихся вокруг него. Они, как и он, были в шлемах и в нелепых костюмах, пришедших из иного мира. Ещё ни разу в жизни его не посещали заброшенность и беззащитность на столь долгий отрезок времени.
На третьей игре, он был разломан сразу на три части: одна из них была его коленями, другая – желудком, третья – его головой со шлемом, не защищающим ровным счетом ни от чего. Его тело стало для него микроскопом, через который он видел себя изнутри. Но все его части не рассыпались, не терялись по дороге, они продолжали быть им. В оглушенном состоянии он не осознавал того, что боль бывает совершенно разной: сильной и слабой, рвущей на части и скребущей, щекочущей. В нем все соединилось при ударе о землю. Мяч укатился. Дыхание ускользнуло от него вслед за мячом. Страшная тишина пропитала его насквозь. И тогда – всплеск паники. К нему вернулось снова дыхание. Из его губ брызнула слюна, и он был рад глотку сладкого, холодного воздуха, наполнившего его легкие. Но когда он попытался встать, тело ему не подчинилось. Он послал все к дьяволу и начал засыпать именно здесь, за пятидесятиярдовой линией. Время для него остановилось. Все крутилось у него в глазах. Он погружался в сон. Его больше ничего не тревожило…
«Рено!»
Звучало смешно. Кто-то проговаривал его фамилию.
«Рено!»
Голос тренера скрипел, словно наждачная бумага у его уха. Он, моргая, открыл глаза. «Я в полном порядке», — сказал он никому, или, может быть, адресуя это своему отцу или тренеру. Он был не в силах преодолеть эту сладостную вялость, но, все же, он встал. Он не хотел подниматься с земли, и был сильно удивлен тому, как он оказался на обеих разбитых вдребезги ногах. Череп ломился от ушибов. Он был цел, но его шатало из стороны в сторону, как резиновую куклу, подвешенную на нитях в автомобильном окне.
«Ради бога!..», — продолжил тренер, в его сочном голосе проступало презрение, брызги слюны окропили щеку Джерри.
«Эй, тренер, ты плюешься», — подумал Джерри с отвращением. – «Хватит плеваться, тренер». И он сказал вслух: «Я в полном порядке, тренер». Он струсил оттого, что снова, как и всегда в подобных ситуациях, он будет думать одно, а говорить другое, и снова его планы не совпадут с его действиями.
- Какого ты роста, Рено?
- Пять девять[2], — ворчал он, тихо выпуская воздух.
- Вес?
- Один двадцать пять[3], — сказал он, следя за глазами тренера.
- Вместе с мочой и дерьмом, держу пари, — последовал кислый ответ. — Какого дьявола тебе нужно в футболе? Обрасти мясом на костях. И на кой хрен ты лезешь через защиту? Ты хорошо закончил сегодняшнюю игру. Наверное.
Тренер был похож на старого гангстера – с переломанным носом и шрамом на щеке, похожим на рваную штанину. Он давно не брился, оброс щетиной, словно инеем и беспощадно ругался. Его называли чертовым тренером. Теперь тренер смотрел на него темными, сверлящими, о чем-то напряженно думающими глазами. Джерри повис в пространстве, пытаясь не шататься и не упасть.
- Все в порядке, — сказал с отвращением тренер. — Покажешь себя завтра. Ровно в три или даже раньше ты начинаешь.
Втянув через ноздри воздух, чем-то напомнивший ему вкус кисло-сладкого яблока, он побоялся широко раскрыть рот. Даже малейшее движение грудной клетки отзывалось болью. Он шел куда-то за боковую линию. До его ушей долетали ругательства тренера в адрес других парней из его команды. И внезапно, он полюбил этот голос: «Покажешь себя завтра…»
Он тащился через поле в комнату, закрытую на время игры. Полуденное солнце било ему в глаза. Его колени были стерты, а тело внезапно начало гореть от притекшего к коже воздуха.
«Что я должен знать?» - иногда спрашивал он себя во время игры.
«Что?»
«Я тяну время».
«Мечтатель…»
«Это не мечта, это – правда».
Очередной глоток воздуха, и боль появилась снова – издалека, не сильно, словно сигнал радара утомления. Приступ: «Я здесь. Я – боль». По спине будто заскребли дикие кукурузные стебли. Что-то странное произошло с ним. Он понимал, что был растерзан обступившими его игроками, обманут и унижен до земли. Но он уцелел – пусть с разодранной спиной. «Ты хорошо закончил…», — подумал ли тренер, что он постарался выйти из игры? Иначе – он тянул время. Приступ перерастал в ощутимую боль, локализуемую теперь под ребром на правом боку. Он подумал о матери. Ее лечили. Затем она никого не узнавала: ни Джерри, ни его отца. Приятное возбуждение момента небытия прошло, и он застонал от боли. Это ему ничем не смогло помочь. Разве что он мог нарваться на стыд и позор. Это напомнило ему ослабшую память экстаза, мгновенно тающую после отрезвления, пришествия в себя.
Тошнота закипала в его желудке, обжигая и стремясь наружу.
«Эй…», — позвал он слабо. Никто его не услышал.
Он сумел добраться до помещения школы и войти внутрь. На лабораторном этаже в туалете он стоял на четвереньках. Его голова была чуть ли не в пасти унитаза, и дезинфицирующий аромат щипал его веки и ноздри. Тошнота прошла, и приступ боли спал. Сладостное облегчение расползлось по всему телу маленькими сырыми жучками.
И тогда, безо всякого предупреждения, его вырвало.
Оби был слишком нудным, и даже более чем. Он был отвратителен и утомителен. Усталость занимала его всегда. Он хотел спать и постоянно зевал. Больше всего он уставал от Арчи – от ублюдка, в отвержении которого Оби ненавидел его всеми своими кишками, например, в данную минуту лишь за то, что он был частью его скуки и усталости. С тетрадью и с заточенным карандашом в руке Оби взглянул на Арчи с раздирающим гневом. Он застал Арчи сидящим на трибуне. Ветер трепал его светлые волосы. Они сверкали на солнце, украшая его лицо и чуть ли не в полный голос выдавая его мысли о том, что Оби регулярно опаздывает. Арчи специально убивал время, задерживался, чтобы снова упрекнуть Оби в опоздании.
- Ты – породистый ублюдок, — наконец с пеной на губах выплеснулось из Оби, словно «Кока-Кола» из бутылки после встряхивания. — Тебе никто этого не говорил?
Арчи обернулся к нему с улыбкой божественного ребенка.
- Иисус, — раздраженно пробурчал Оби.
- Не ругайся, Оби, — съехидничал Арчи. — Ты скажешь это при всех.
- Посмотрим – кто, что и при ком скажет. Не знаю, как твои нервы могут воспринимать всю обедню этого утра.
- Обедня этого утра не расходует нервы. А вот когда слетишь с катушек, почувствуешь это всем своим телом, парень. А я лишь буду жевать вафли, продаваемые фунт за доллар в Ворчестере.
Оби с отвращением отвернулся.
- И когда ты говоришь «Иисус», ты имеешь в виду того, кто руководит тобой. А я вижу перед собой парня, шедшего по земле тридцать три года так же, как и кто-либо другой, но по схеме воображаемой каким-нибудь PR-котом. PR-человеческая общность, обстоятельства, которых не знаешь, Оби.
Оби не выбирал ответ. Он и не собирался спорить с Арчи, столь скорым на слова. Особенно, когда в его голосе начинала прослушиваться ниточка одного из его настроений – колючего, как куст шиповника. Он называл людей котами, словно хладнокровный убийца или упакованный качек, презирающий всех и вся, на ком меньше мяса, чем на нем, словно он самый главный в маленькой паршивой средней школе, такой, как «Тринити».
- Исчезни, Арчи, а то будет поздно, — сказал Оби, стараясь вести себя с ним более-менее естественно. — Я сжигаю дотла один из этих дней.
