Джонатан Нэсоу - Двадцать семь костей

1985 год. В деревне Лолоуа-аси на острове Пулау-Ниас, в семидесяти пяти километрах от восточного побережья Суматры, умирает вождь племени.

Он умирает сидя. В Лолоуа-аси все еще существует традиция, согласно которой вождь должен произнести предсмертную речь, сидя на брачном ложе, украшенном богатой резьбой. При необходимости его поддерживает одна или несколько жен, рядом лежит череп или правая рука врага, которые он заберет с собой в загробный мир.

Иногда предсмертная речь, в которой подводится итог жизни и правления великого человека, а заодно рассказывается история деревни, длится сутками. Эта речь началась несколько часов назад. Жизнь в деревне идет своим чередом: женщины варят ямс или работают в поле, мужчины рубят лес, кормят и чистят свиней — основной источник дохода и показатель экономического благополучия острова. Но в Омо-Себуа, или Великом Доме, оба наследника вождя ни на секунду не отлучаются от его ложа.

В их преданности есть особый смысл. По традиции Лолоуа-аси преемником становится тот из наследников, кто окажется рядом с вождем в момент его смерти и успеет вдохнуть его последний выдох, в котором, согласно поверьям, заключается софу и фа-атуа-туа — власть и мудрость, а также очень важная лакхоми — сила духа. Из них состоит ихеха — бессмертная душа.

Поймав выдох, ты получаешь все: хозяйство, свиней, власть и Великий Дом. Поэтому оба наследника, голые по пояс, с ритуальными, шитыми золотом саронгами[3] на талии, ждут, прислушиваясь к каждому звуку, в то время как в доме появляются и исчезают женщины, принося блюда с рисом, курицей и жареной свининой.

Но одна женщина не готовит пищу и не накрывает на стол. Это молодая белая американка, участница семейной экспедиции антропологов. Вместе с мужем они снимают на любительскую камеру обряды и обычаи последней деревни в Северной Суматре — провинции Индонезии, сохранившей традиции своего племени. Сейчас муж снимает происходящее, а жена, которая выглядит гораздо моложе его, делает пометки в блокноте.

Антропологи никогда не видели предсмертного ритуала, но слышали о нем и знают, что должно произойти дальше. По традиции после речи и прощального благословения (все присутствующие, включая американцев, получают напутственное слово и кусок освященной кости от челюсти свиньи) вождь останется сидеть, поддерживаемый своими женами, а его сыновья будут ходить вокруг кровати.

Когда старшая из жен почувствует, что вождь умирает, она подаст знак другим женам. Вместе они уложат его на кровать, и наследник, которому посчастливится в этот момент оказаться ближе к вождю, склонится над ним, откроет рот и вдохнет его дыхание, его софу, фа-атуа-туа, лакхоми, ихеха и все остальное.

Главное — поймать момент. Американцы ждут начала этой торжественной «игры в стульчики», которая закончится напряженной борьбой в ту минуту, когда музыка, если так можно выразиться, прервется. Они даже шутят по этому поводу.

Однако тем летним утром не происходит ничего смешного. Камера фиксирует каждый момент. Прежде чем сообщить женам, что смерть, которой не избежит никто из нас, наконец-то приблизилась к вождю, старшая жена подает тайный знак Ама Бене — своему родному сыну и старшему из наследников. Она подносит руку ко лбу, словно показывая, как глубока ее печаль. Он замедляет шаг и становится у изголовья кровати, в то время как старика кладут на украшенный набивным рисунком матрац. Костлявая грудь Ама Бене тяжело поднимается и опускается — даже самые здоровые мужчины в Лолоуа-аси отличаются худобой.

На пленке видно, что, как только Ама Бене склоняется над отцом, его яростно отталкивают в сторону, он исчезает из кадра, а в комнате начинается беспорядок. Это младший сын, Ама Халу. Камера снимает, как он склоняется над телом вождя. Он делает сильный, глубокий вдох и победоносно воздевает к небу руки.

Но через мгновение Халу отшатывается от кровати. Из его паха торчит окровавленное острие копья. В кадре позади него снова появляется Бене; сжимая копье обеими руками и слегка подавшись назад, он упирается голой ступней в спину своего младшего брата, используя ее как рычаг.

Острие копья исчезает. Бене падает на спину с окровавленным копьем в руке, а Халу устремляется к женщине-антропологу. Он падает ей на руки. На его губах появляется кровавая пена.

Бене вскакивает и направляется к ним. Очевидно, он собирается забрать последний вздох брата. Один шаг он уже сделал. Но у Халу другие планы. Оглянувшись через плечо на старшего брата и улыбнувшись ему кровавой улыбкой, он снова поворачивается к американке. Халу хватает ее за затылок, притягивает к себе, широко открывает рот и касается своими губами ее губ.

Ее рот измазан кровью, она сопротивляется, пытается отвернуться, но даже Бене не может разжать объятий Халу. Халу тяжело падает на колени, американка вместе с ним. Он выдыхает последний выдох ей в рот в тот момент, когда брат наносит ему удар древком копья. Женщина чувствует сотрясение от беспорядочно наносимых ударов. Она никогда не восстановит зуб, сломанный в тот день.

Что касается дыхания умирающего, то оно мягкое, кислое и в нем чувствуется привкус меди. Женщина даже не сомневается, что это нечто большее, чем двуокись углерода. Руки, сжимающие ее голову, слабеют. Мертвец падает на пол. Стоя на коленях, она смотрит вверх. Братоубийца Ама Бене нависает над ней, его лицо искажено гневом, окровавленное копье занесено над головой. Она улыбается ему кровавой улыбкой победителя. Кровь и триумф принадлежат не ей, а умершему, однако улыбка… Улыбка ее собственная.

Как и было условлено, ровно в полночь Энди Арина подъехал к докам гавани Фредериксхавн и припарковал свой старенький желтый «битл» напротив пустой хижины портового инспектора. Убедившись, что за ним никто не следит, он закрыл машину, перешел через дорогу и встал около навеса, держа в руке спортивную сумку — опять же согласно инструкции.

Энди было тридцать девять, он работал барменом и обожал песню Джимми Баффетта «Сорокалетний пират». Он даже не знал, поедут ли они по суше или поплывут морем (Эппы специально напустили тумана по этому поводу), и с трудом сдерживал волнение. Сверхсекретные планы, полуночная встреча, нарисованная от руки на клеенке карта, древние клады… Даже если они вернутся с пустыми руками, это путешествие все равно стоит его времени и сил.

В любом случае терять ему нечего. Если новые партнеры попросят разделить с ними расходы или дать немного старой доброй наличностью, — ну что ж, послушный маменькин сыночек Эндрю не вчера родился на свет. Но похоже, от Эндрю требовались только сильная спина и рот на замке. За это ему обещали десять процентов от выручки, если таковая будет.

В 12.05 около него затормозил белый фургон «додж» с зашторенными окнами. Энди открыл боковую дверь, бросил сумку назад и сам запрыгнул в машину. Задних сидений в ней не было. Энди перевернул пустое пластиковое ведро, чтобы использовать его вместо стула, и дружелюбно кивнул индонезийцу неопределенного возраста, Бенни, сидевшему на корточках около задней двери. Энди никак не мог понять, что связывало Эппов и Бенни. Очевидно, тот был их слугой, но его внимательные, глубоко посаженные глаза, морщинистое лицо и степенная манера держаться говорили о том, что этим дело не ограничивалось.

— Кто-нибудь знает о нашей встрече? — спросил доктор Фил Эпп, худой бородатый мужчина, поворачиваясь к Энди с пассажирского места. У него была точно такая же борода без усов, как и у Эйба Линкольна. Он и сам немного смахивал на Линкольна, хотя больше был похож на старого безумного Джона Брауна, которого Энди помнил по фотографиям. Особенно глаза. — Кто-нибудь видел, что ты ждешь нас?

— Нет и еще раз нет.

— Что ты сказал своему начальнику? — поинтересовалась доктор Эмили Эпп, женщина лет сорока, с большой грудью. Она сидела за рулем. Эмили выглядела лет на двадцать моложе своего мужа, у нее были рыжие волосы, серые глаза, большой чувственный рот и маленький носик.

— Я никому ничего не сказал. В понедельник и вторник у меня выходные.

— А своей девушке? У тебя есть девушка? — Она повернула зеркало, чтобы рассмотреть лицо Энди. Он видел только отражение ее слегка выпученных глаз, призрачно подсвеченных снизу приборной доской.