Я написала это для тебя, Билл
Эта книга является вымыслом. Имена, характеры, места и события — либо плод авторского воображения, либо использованы в вымышленных обстоятельствах. Любое совпадение с реальными событиями, местами и людьми, ныне живущими или умершими, совершенно случайны.
Слово «спасибо» кажется мне недостаточным в отношении этих людей:
Моего потрясающе энергичного агента Александры Машинист, которую я втайне считаю супергероиней. Спасибо вам за любовь к моей работе, веру в то, что она сможет увидеть свет, и содействие этому.
Моего замечательного проницательного редактора Эмили Бестлер, которая превратила редактирование в веселое занятие. Обещаю, что в следующей моей книге герои будут меньше плеваться и блевать.
Никогда не унывающей помощницы редактора Каролины Портер. Благодарю за ответы на все мои странные вопросы и за то, что оказали мне больше помощи, чем кто-либо другой, кого я знаю.
Всей команды «Emily Bestler Books/Atria»; я не знаю всех вас по именам, но это ни в малейшей степени не уменьшает моей благодарности за тот тяжелый труд, который вы совершили. Книжники — лучшие люди на свете.
Особая благодарность Линде Честер за доброту и мудрость.
Благодарю своих родителей, которые не сочли меня сумасшедшей за мое желание писать. А если они и сочли, то у них хватило сочувствия не высказать мне это прямо в глаза. Я люблю вас обоих.
Есть на свете самая лучшая сестра, и ее зовут Дэйзи. Я приношу свои извинения за то, что в этой книге нет вампиров, шопинга и большого количества оранжевого цвета. Может, когда-нибудь в другой раз.
Огромная благодарность моей подруге Стэйси Маккартер. Ты прочитала все, что я когда-либо написала, даже то, что было ужасающим, и ты по-прежнему со мной разговариваешь. Если тебе когда-нибудь понадобится похоронить труп, зови меня, я приеду на экскаваторе.
Кстати, о похороненных телах. Блестяще умная Ким Маккалоу и я пока еще никого не хоронили. Но все может измениться, если я буду продолжать давать ей читать свои неоткорректированные тексты.
Целая куча благодарностей двум талантливым писателям и хорошим друзьям: Джейми Мэйсон и Лори Витт. Вы действительно это заслужили.
Макаллистер Стоун и сообщество «Absolute Write», вы оказывали мне поддержку, пока я училась, и за это я буду вечно вам благодарна.
Книга «Я еще жива» никогда не появилась бы на свет, если бы я не писала ее для Вильяма Танкреди, своего главного читателя, главного, любимого, единственного мужчины. Ты вдохновляешь меня на то, чтобы становиться лучше и как писатель, и как женщина. Кроме того, ты можешь насмешить меня до слез. Я люблю тебя, ты это знаешь.
И тебе, дорогой читатель, спасибо. Я писала, чтобы тебя развлечь. Надеюсь, у меня получилось. Давай когда-нибудь это повторим.
Тогда
Все дело в том, что я не хочу, чтобы мой психоаналитик счел меня сумасшедшей. Поэтому я скрываю это чудо за ложью, которая льется из меня без запинки.
— Этой ночью мне снилась ваза.
— Опять? — спрашивает он.
Я киваю — под моей головой пискнула кожаная обивка.
— В точности та же самая ваза?
— Всегда одна и та же.
Его ручка со скрипом забегала по бумаге.
— Опишите мне ее, Зои.
Мы уже проделывали это с десяток раз, доктор Ник Роуз и я. Мой рассказ никогда не отличается от предыдущих, но я всегда иду навстречу его просьбе. Или, возможно, он идет мне навстречу. Я это делаю, потому что меня преследует ваза, он — потому что хочет купить яхту.
Обивка на кушетке собирается складками, когда я откидываюсь, выпивая его взглядом так, как пьют утреннюю чашку кофе. Маленькими глотками, смакуя. Он разместился в удобном потертом кожаном кресле, отполированном его массивным телом до приятного глазу блеска. У него крупные ладони, созданные совсем не для кабинетной работы. Короткая практичная стрижка. Темные глаза, как и у меня. Такие же волосы. На голове шрам, который ему не видно в зеркале. Интересно, когда Ник Роуз один, он щупает его пальцами или вообще о нем не вспоминает? Загорелая кожа — в помещении он проводит немного времени. Но где бы он смотрелся наиболее естественно? Наверное, не на яхте. Скорее всего, на мотоцикле. Представляя его восседающим на байке, я внутренне улыбаюсь. Но внешне я серьезна. Если я позволю своей улыбке просочиться наружу, он сразу же начнет меня об этом спрашивать. Хотя мне приходится делиться с ним своими мыслями, я не посвящаю его во все секреты.
— Карамель. Так можно назвать ее цвет. Такое ощущение… как будто она для меня создана. Когда я во сне протягиваю руки, пытаясь взять вазу, ее ручки идеально ложатся мне в ладони. У вас был в школе ученик, уши которого торчали в стороны вот так?
Я сажусь прямо, убираю волосы за уши и оттопыриваю их под прямым углом, пока не становится больно.
Его губы дернулись. Он сдерживает улыбку. Я вижу эту внутреннюю борьбу: допусти́м ли в рамках профессиональной деятельности смех? Не сочтет ли она это сексуальным домогательством? «Смейтесь, — хочу я ему сказать, — пожалуйста».
— Я и был таким учеником.
— Правда?
— Вообще-то, нет.
Улыбка вырывается наружу, и я тут же забываю про вазу. В этой стеснительной улыбке нет ничего особенного, но она адресована мне. Вдруг я обнаруживаю у себя в голове тысячи вопросов, направленных на изучение его личности так же, как и он исследует меня.
— У вас бывают повторяющиеся сны? — спрашиваю я его.
Улыбка покидает его губы.
— Я не помню. Вообще-то, мы говорим о вас.
Правильно. Не нужно потакать моему любопытству.
— Ваза, ваза… Что еще вам о ней рассказать?
— Есть на ней какие-нибудь отметины?
Мне не нужна пауза, чтобы подумать, я и так знаю.
— Нет, совершенно ничего.
Мои плечи ломит от напряжения.
— Вот, собственно, и все.
— Какие чувства вызывает у вас эта ваза?
— Страх. — Я наклоняюсь вперед, локти вдавливаются в колени. — И любопытство.
Сейчас
Проснувшись, я обнаруживаю, что мир по-прежнему отсутствует. Остались только какие-то отдельные фрагменты от мест и людей, которые раньше составляли единое целое. По ту сторону окна простирается пейзаж ядовито-зеленого цвета, как в телевизорах с плоским экраном в дешевых забегаловках, выдаваемых за приличный ресторан. Слишком насыщенный зеленый. Плотные серые тучи загородили солнце много недель тому назад, и теперь оно наблюдает за нашей гибелью сквозь выпуклую водяную линзу.
Среди выживших ходят слухи, что дожди дошли даже до Сахары и что в бескрайних песках начала пробиваться зелень. Что Британские острова ушли под воду. Природа меняется, исходя из своих собственных соображений, и людям нечего этому противопоставить.
До моего тридцать первого дня рождения остается еще месяц. Сейчас я на восемнадцать месяцев старше, чем была, когда разразилась эпидемия. На двенадцать месяцев старше, чем тогда, когда война в первый раз сотрясла землю. Примерно в этот промежуток времени природа взбесилась, доведя погоду до шизофрении. И это неудивительно, если принять во внимание то, из-за чего мы воевали. Девятнадцать месяцев прошло с того дня, когда я впервые увидела вазу.
Я нахожусь в доме бывшей фермерской усадьбы, где-то, что раньше было Италией. Это уже не та страна, где радостные туристы бросали монетки в фонтан Треви[1] и толпились в Ватикане. То есть поначалу они туда ринулись, излившись из поездов и самолетов густой комковатой массой, подобной венозной крови, и пришли в церковь со всеми своими сбережениями, надеясь получить за это спасение. Теперь их трупами заполнены улицы Ватикана и прилегающих к нему районов Рима. Они больше не засовывают руки в La bocca della Verità,[2] задерживая дыхание и шепча слова ложной надежды, которой они стараются обмануть самих себя: что со дня на день придет всеобщее избавление, что группа ученых в тайных лабораториях скоро разработает вакцину, которая всех нас излечит, что Господь Бог вот-вот вышлет свое воинство со священной миссией спасти мир и что мы все будем спасены.
Громкие голоса проникают сквозь стену, напоминая мне о том, что хоть я и одинока, но здесь не одна.
— Это соль.
— Это, черт возьми, не соль.
Раздается глухой удар кулаком по деревянному столу.
— Говорю тебе, это соль.
Пока за стеной продолжается перебранка, я мысленно пересчитываю свои пожитки: рюкзак, ботинки, непромокаемый плащ, плюшевая обезьянка и обернутые в полиэтилен ненужный теперь паспорт и письмо, которое у меня не хватает смелости прочесть. Это все, что у меня есть в этой обшарпанной комнате. Думаю, такой же убогой она была и до конца света — бедное хозяйство, недостаток денег для поддержания порядка.
