Росс Томас
Хочешь жить — не рыпайся
Точно так же меня, наверное, известят о конце света: телефонным звонком в три часа утра. Позвонил, естественно, Ларри Коллэн, страдающий бессонницей, а потому уверенный, что болезнь эта свойственна всем и каждому. Подозреваю, именно Коллэн сообщит мне, как люди дошли до Армагеддона.
Вместо того, чтобы поздороваться или хотя бы извиниться, он спросил в лоб: «Не хотел бы ты пойти работать к человеку, которого более всего боятся в Вашингтоне»?
— Мистер Гувер уже умер, — пробурчал я.
— Я говорю про Френка Сайза.
— А-а-а, — протянул я. — Вот ты о ком.
— Что означает твое «вот ты о ком»?
— Ты знаешь Френка Сайза?
— Естественно, я его знаю. Он — мой клиент. А чем он тебе не нравится?
— Во-первых, он много врет.
— Да, конечно, но потом он всегда извиняется. Печатает опровержения.
— «И никому не причинив вреда», — пропел я, возможно и не столь мелодично, как хотелось бы. Все-таки три часа утра.
— Что-что? Чего это ты распелся? Что на тебя нашло?
— Строка из песни. Ничего более.
— Какой песни?
— Боба Хоупа. «Благодарю за воспоминания». Он пел ее Ширли Росс в фильме «Большой спектакль», выпущенном в 1938 году. Думаю, что в тридцать восьмом. Сейчас бы его от этой песни стошнило.
— Это же год твоего рождения. Одна тысяча девятьсот тридцать восьмой.
— Совершенно верно.
— С годами ты не становишься моложе.
— Ларри, ты говоришь о теле, но ведь есть еще и душа.
— Так вот, пора бы тебе подумать о будущем. Если ты начнешь думать о нем сейчас, то у тебя появится много времени для раздумий, когда тебе стукнет пятьдесят и ты будешь стоять на углу с десятью центами в кармане и не зная, где тебе удастся провести ночь.
Ларри Коллэну как раз было пятьдесят, и в Вашингтоне он по праву считался лучшим специалистом по инвестициям. Он знал все великосветские сплетни, а большинство упоминаемых в них лиц ходили в его клиентах. К тому же, на нем остался неизгладимый отпечаток Депрессии. Призрак этого жуткого времени постоянно преследовал его и он обожал пугать всех одинокими пятидесятилетними, что стоят на углах, бренча в кармане жалкой мелочишкой. Иной раз, он добавлял к и без того не радостной картине снег и пронизывающий ветер.
— И кто потребовался Френку Сайзу? — спросил я.
— Репортер, который способен провести самостоятельное расследование.
— Но репортерское расследование — не мой профиль. Я занимаюсь историческими расследованиями.
— Ты ищейка, — возразил Коллэн. — Федеральная ищейка, и они даже не определили тебя на постоянную службу. Ты у них консультант.
— Консультант, получающий сто восемь долларов в день, — напомнил я. — Если говорить о моей работе, то я один из самых сведущих консультантов. Я знаю все, вплоть до Камелота.
— И о Билли Соле Истесе.
— И о делишках «Корпуса мира» в Нигерии. Нам удалось очень ловко их замять.
— За двенадцать лет ты сменил двадцать одну работу.
— То были назначения, Ларри. Я служу лишь когда того пожелает президент.
— Никакой уверенности в завтрашнем дне. Никакой пенсии. Никакой медицинской страховки. Я уж не говорю о том, что твои политические пристрастия оставляют желать лучшего. Ума не приложу, как ты пережил последние три года.
— Секрет прост, — ответил я. — Я просто вырыл те трупы, что ранее помогал зарывать. Те же услуги я смогу оказывать и следующей администрации. Если, конечно, у нас состоятся выборы президента.
— Я думаю, ты должен поговорить с Френком Сайзом.
— А Френк Сайз упоминал о таком пустячке, как деньги?
Коллэн замялся.
— Видишь ли, я не говорил непосредственно с Френком Сайзом?
— А с кем ты непосредственно говорил?
— С Мэйбл Синджер. Она — личный секретарь Френка. Ты знаешь Мэйбл?
— Да нет, но она упоминала о таком пустячке, как деньги?
— О деньгах — нет, но она упомянула о другом, что должно тебе понравится.
— Что же это?
— Ты сможешь работать дома.
— То есть не надо никуда приходить в девять, чтобы уйти в пять?
— Совершенно верно.
— Ты уверен?
— Потому-то я и звоню тебе. Тем самым у тебя появиться время заняться французом, о котором ты постоянно пишешь статьи. Как его звали… Бан…
— Бонневилль, — подсказал я.
— Правильно, Бонневилль. Он уже умер, не так ли?
— Да, лет сто тому назад.
В конце одна тысяча девятьсот пятьдесят девятого года я подумывал о том, чтобы написать докторскую диссертацию на историческом факультете Колорадского университета, когда Бобби Кеннеди ураганом промчался по западным штатам в поисках людей, желавших помочь его брату стать следующим президентом Соединенных Штатов Америки. В двадцать один год я считался убежденным социалистом, что, однако, не помешало мне создать организацию «Студенты-республиканцы за Кеннеди». Мы, разумеется, старались изо всех сил, но, несмотря на все наши усилия, на выборах шестидесятого года соперник Кеннеди победил в Колорадо с перевесом в шестьдесят две тысячи голосов. Теперь я, естественно, не социалист. Десять с лишним лет, проведенные на государственной службы, превратили меня в анархиста.
Но братья Кеннеди не забыли про меня и пригласили в Вашингтон. Когда я прибыл туда в начале февраля шестьдесят первого года, никто не знал, чем меня занять, а потому я получил должность консультанта с ежедневным жалованием в пятьдесят долларов при государственной конторе, называющейся «Продовольствие для мира» и разместившейся в старом Экзекьютив-Офис-Билдинг, совсем рядом с Белым домом. Возглавил ее молодой экс-конгрессмен Джордж Макговерн. Он, впрочем, тоже не знал, чем меня занять.
Но в конце концов моих начальников осенило. Раз я историк, следовательно, кому как не мне писать исторический отчет о плавании первого корабля с продовольствием для мира, отвалившего под фанфары от пристани в Балтиморе с тем, чтобы это продовольствие попало в желудки людей, кого сердце и ум привели на сторону Демократии. Полагаю, в шестьдесят первом году все мы были немного наивны.
Первая партия продовольствия, состоявшая из трехсот тонн пшеницы, предназначалась для желудков граждан одной западноафриканской страны, только что освободившейся от двухсотлетнего колониального правления англичан. Треть зерна исчезла на черном рынке в день разгрузки. Остальная пшеница тоже исчезла, с тем, чтобы через несколько недель обнаружиться в трюмах голландского сухогруза, плавающего под либерийским флагом, когда тот ошвартовался в Марселе.
А спустя еще шесть недель отборные элитные соединения армии этой обретшей независимость африканской страны показали, что они весьма умело пользуются новенькими, изготовленными во Франции автоматами МАТ-49, стреляющими патронами калибра девять миллиметров. Ко мне в руки попали отличные фотографии, запечатлевшие их в деле, которыми я украсил свой сто двадцати страничный отчет, озаглавленный:
«КУДА УШЛО ЗЕРНО, ИЛИ СКОЛЬКО ПАТРОНОВ КАЛИБРА ДЕВЯТЬ МИЛЛИМЕТРОВ В БУШЕЛЕ».
Вслед за этим я стал неофициальным экспертом по корыстолюбию и коррупции, всегда временно приписанным к одному или другому федеральному учреждению, попавшему в зону повышенного внимания. Обычно я два-три месяца копался в бумагах и задавал вопросы, суровый и таинственный. Потом писал длинный отчет, в котором излагалась довольно-таки грязная история о жадности и склонности к взяткам одних, кто продал что-либо государству, и об алчности других, покупавших это что-то от лица государства.
И почти всегда моим отчетам не давали хода, пока кто-то другой не наводил порядка в проинспектированном мною учреждении, дабы упрятать все концы в воду. Те же мои отчеты, что сумели увидеть свет, становились причиной громких скандалов. Тут можно вспомнить о деле короля орехового масла. Или о том, как писаки с Мэдисон-авеню растерзали Управление экономических возможностей. А началось все с моего отчета:
«ИЩИТЕ БЕДНОСТЬ ТАМ, ГДЕ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ДЕНЬГИ».
Республиканцы, похоже, оставили меня, как ширму. Когда они вновь пришли к власти в одна тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, меня тотчас же вызвали в старый Экзекъютив-Офис-Билдинг, в тот самый кабинет, в котором восемью годами все и началось. Другой экс-конгрессмен, фамилии которого я теперь и не вспомню, сообщил мне, что я могу служить в прежнем качестве, хотя потребность в моих услугах, скорее всего, не возникнет, поскольку новая администрация намерена быть «чистой, как… э… м-м…»
— Собачий зуб, — подсказал я.
— Именно так, — кивнул экс-конгрессмен.
Я остался, и вновь меня перекидывали из управления в департамент, где я находил ровно столько же коррупции и корыстолюбия, что и при прежней администрации.
