Я старательно подавил эти мрачные мысли, повернулся спиной к двери и вышел из гостиницы.
Когда я оказался на улице, мне показалось, что еще больше стемнело. Может быть, так и было. Когда я приехал, я заметил свет в некоторых окнах, выходивших на улицу справа и слева. Сейчас освещенных окон было и того меньше, и, казалось, вместе со светом с окрестных улиц потихоньку уходит и жизнь. Было тихо, совершенно тихо, даже жутко. Нигде ничего не двигалось, и это в буквальном смысле. Конечно, в городке, подобном Грайсфельдену, глупо было бы надеяться встретить оживленную ночную жизнь, но эта абсолютно полная безжизненность угнетала. Стих даже ветер, и звезды на небе блестели, как крошечные сверкающие ранки, сквозь которые из мира вытекала жизнь, потихоньку, но неуклонно и неудержимо, с упорством стихии. Энтропия. Не знаю, почему мне на ум пришло именно это слово. Я всегда знал это, знал, что оно означает, но никогда еще до сих пор ко мне не приходило сознание, какое угрожающее состояние оно обозначает — оно наполнено безнадежностью каждого вздоха. Это — черта, за которой больше нет ни жизни, ни страха, ни боли.
Я был не единственным в нашей компании, кто чувствовал нечто подобное. Выйдя из гостиницы все той же колонной, мы остановились, выстроившись вдоль остановки общественного транспорта, словно дисциплинированная группа первоклассников, ждущих школьного автобуса. Цербер куда-то исчез, вероятно, в поисках транспорта, для того чтобы отвезти нас в интернат. Все молчали. Я почувствовал, что Юдифь инстинктивно придвинулась ко мне, как будто она понимала, что вот-вот произойдет что-то страшное.
Чтобы отогнать мрачные мысли, я попытаться придать им юмористический, позитивный смысл. Я — городской житель, для которого привычна бурная ночная жизнь, постоянная суета и шум Сан-Франциско и других крупных городов Америки. Я привык к телевизорам, которые никогда не выключаются, к шуму миллионов и миллионов машин, которые проезжают по улицам, к суете отелей и баров, мельканию ярких реклам. Просто мне трудно привыкнуть к такой тишине, она меня пугает, да и как я к этому мог привыкнуть, если я с этим никогда не встречался, вот и все.
Но это не помогало. Слова, которыми я пытался успокоить себя, были логически верными, но эта зловещая ситуация не подчинялась логике, логика не могла побороть этот полностью иррациональный страх, который охватил меня, и не только меня. С другими происходило нечто подобное, и, пожалуй, это было для меня еще более пугающим открытием. Стефан нервно оглядывался вокруг, а Эд, этот вечный трепач, потерял дар речи. Только Элен пыталась изображать что-то вроде невозмутимости, но ей это явно не удавалось.
У меня снова зачесалась рука. Я инстинктивно почесал ногтями поврежденное место и вздрогнул от сильной боли, которая пронзила руку между указательным и средним пальцами, словно в это нежное место вонзилась острая игла. Испугавшись, я отдернул пальцы и посмотрел на левую руку. В темноте, которая окружала нас, было практически невозможно увидеть поврежденное место, но я вспомнил, что чем-то поранил руку, когда я был возле Флеминга и видел, как взорвалась его голова. Наверное, это заноза. Когда мы приедем в интернат и я наконец смогу отдохнуть, я разыщу иголку и постараюсь вынуть занозу. Мысль об этой малоприятной процедуре, которая наверняка причинит мне новую боль, огорчила меня, но мой печальный, хотя и небольшой опыт подсказывал, что ничего здесь не поделаешь. Нет ничего неприятнее занозы, которая засела в твоем мясе и при каждом движении впивается в него все глубже и глубже.
В конце концов, я не такой уж неженка, который не может выдержать немного боли. Или… После этой процедуры я мог бы чувствовать себя почти настоящим героем.
Я почувствовал на себе взгляд Юдифи — одновременно вопрошающий и заботливый, меня это смутило, я улыбнулся, покачал головой и быстро опустил руку вниз, как застигнутый врасплох виноватый ребенок. Рука уже не болела, но очень сильно чесалась. Стараясь, чтобы Юдифь этого не увидела (хотя она наверняка видела, ведь нет лучшего способа, чтобы тебя заметили, чем попытаться сделать что-то незаметно), я потер руку о бедро и демонстративно отвернулся от нее, чтобы не видеть ее удивленного лица. В этот момент моя симпатия к Юдифи, которую я до этого испытывал, серьезно уменьшилась. В некотором смысле она мне нравилась, как вообще может нравиться человек, которого ты знаешь всего несколько часов, но я не был уверен, что она не потенциальная истеричка. В ней было что-то от заботливой матери, слишком заботливой, которая своей опекой действует на нервы и подавляет. Пышка. Пожалуй, мысленно можно называть ее так и дальше. Хоть это и бестактно. Это теперь меня нисколько не смущало.
Как долго мы стояли на улице и ждали, пока вернется хозяин гостиницы? Наверное, не больше минуты, приблизительно столько времени нужно было Церберу, чтобы дойти до своего гаража и вывести автомобиль. Но мне показалось, будто прошла целая вечность, которая значительно приблизила нас к той цели, что называется «безнадежность».
Я уныло покачал головой. Что это, черт возьми, за мысли? Ко мне они не имели никакого отношения. Никогда в жизни я не имел ничего общего с философией и, уж тем более, никогда не был склонен к показному философствованию, а депрессии случались со мной только в последние восемь-десять дней месяца, когда я изучал состояние своего счета и с нетерпением ожидал первого числа следующего. Это все от этого странного места (а также от пикантной ситуации, в которой мы все очутились), от моего переутомления и нервозности, а может быть, еще и от тонкого, въедливого внутреннего голоса, который настойчиво нашептывал мне, что я слишком поторопился, рассчитывая на победу: кто высоко заносится, тому не миновать упасть.
Где же этот чертов хозяин с машиной? Всего пять минут на улице в полной тишине и темноте — и я уже готов рехнуться. Какая это к черту философия? Это банальная истерика.
Я засунул здоровую руку в карман, пытаясь найти пачку сигарет, но ее там не было. Мне не хотелось обращаться к Эду, впрочем, возможно, это и не имело смысла. Должен же когда-то вернуться этот Цербер и пригласить нас в машину! Я в замешательстве обернулся (при этом я очень старался не встретиться глазами с Юдифью и вообще хотел, чтобы она этого не заметила) и взглянул на лежавшую перед нами в темноте улицу. Казалось, что первое впечатление от этого городка только укрепилось, однако, возможно, я был не прав. Было так темно, что было практически невозможно разглядеть дома на другой стороне улицы, что уж говорить о строениях в остальном городке.
— Я вот думаю, здесь что, все время так тихо? — пробормотал Стефан. — Это по-настоящему жутко.
Эд приподнял плечи.
— Может быть, они поссорились с поставщиками электроэнергии и их отключили? Мне бы тоже было утомительно сидеть на тренажере и вращать педали динамо-машины всякий раз, когда захочется посмотреть телевизор.
— Ну не знаю, — пожал плечами Стефан. — Если смотреть телевизор, а заодно еще и спортом заниматься, это только улучшает настроение.
Никто не засмеялся. Шутка была плоской, да и цель ее была слишком очевидной. Оба хорохорились, но это не впечатляло.
— Здесь нет проблем с электричеством, хотите — верьте, хотите — нет.
Я был не единственный, кто удивленно обернулся, когда неожиданно высказалась наша «серая мышка», Мария. В ее голосе чувствовалась слегка агрессивная интонация, почти гневная, которая, однако, из-за тихого, дрожащего голоса была недостаточно явной.
— Это была шутка, дорогая, — примирительно сказала Элен.
— Да, но плохая, — глаза Марии заблестели. — Просто здешние жители рано ложатся спать. К тому же они рано встают и прилежно работают.
Не то что некоторые из присутствующих — словно говорил ее взгляд.
— Ах, ну да. Встают с петухами, ложатся с солнышком. — Элен слащаво улыбнулась. — Это не для меня.
— Мне слегка надоело это занудство, — ухмыльнулся Эд.
Слава богу, в этот момент раздался шум, которого страстно ожидал не только я один — металлический лязг тяжелого дизельного мотора, который завелся не сразу, а примерно с третьего оборота. Кто знает, какую еще сальность мог бы выдумать Эд…
Я поднял свою сумку и повернулся туда, откуда доносился шум мотора. Но прошла еще почти минута, прежде чем к стуку мотора прибавились асимметричные круги света от фар автомобиля. Еще через несколько секунд из проезда между гостиницей и соседним зданием, который показался мне вначале таким узким, что там мог проехать разве что велосипед, вырулил древний, но очень вместительный «лэндровер». Цербер — надо будет обязательно выяснить, как его зовут, иначе я как-нибудь ненароком назову его Цербером — так вот. Цербер (или как его там звали) ювелирно сделал разворот, едва не задев бампером стену гостиницы, до которой оставался буквально какой-то миллиметр, как профессионал, натренированный годами, резко затормозил прямо возле ковбойских сапожищ Эда и вылез из машины.
