Взглянув на кота, он подумал, что соседка вряд ли знает всех животных, находящихся у нее на иждивении. И вряд ли заметит исчезновение одного из них.
Он быстро нагнулся и схватил черного-белого поперек туловища. Тот удивленно запищал и выпустил когти.
О’Коннел посмотрел на кровавый пунктир на тыльной стороне ладони. Ну что ж, ему легче будет выполнить то, что он задумал.
Эшли Фримен снова легла.
— Это уже серьезно, — вслух прошептала она.
Девушка лежала, почти не двигаясь, пока взошедшее солнце не стало проникать в щели между плотными шторами с оборками, придававшими комнате сходство с детской. Свет медленно заливал противоположную стену, где висело несколько ее собственных работ — эскизы, сделанные углем на занятиях по рисованию с натуры: мужской торс, которым она была довольна, и изображенная со спины женская фигура, чувственно изгибавшаяся на белом листе. Висел там также ее автопортрет, довольно необычный: прорисована была лишь половина лица, а другая оставалась нечеткой, как бы затененной.
— Такого просто не бывает, — произнесла она уже громче, понимая, что не может точно сказать, что она имеет в виду под «таким». Пока не может.
* * *
Я позвонил ей в тот же день. Без всяких предварительных любезностей я выпалил:
— В чем причина одержимости Майкла О’Коннела?
Она вздохнула:
— Это вы должны определить сами. Но неужели вы не помните, как вас, словно электрический разряд, пронзает ощущение, что вы молоды, и в какой-то неповторимый момент вас вдруг охватывает страсть? Случайная встреча, проведенная вместе ночь. Разве вы так уж стары, чтобы не помнить, как все казалось вам возможным?
— Да нет, конечно я помню это, — ответил я (возможно, слишком поспешно).
— Но тут-то и возникла проблема. Обычно эти моменты имеют благоприятный исход или, в самом неудачном случае, заставляют совершать ошибки, из-за которых краснеешь и о которых никому не говоришь. Но с Эшли было не так. Она проявила слабость, а затем вдруг обнаружила, что застряла в колючем кустарнике. Только колючий кустарник не смертелен в отличие от Майкла О’Коннела.
Помолчав, я сказал:
— Я нашел Уилла Гудвина. Только его зовут не Уилл Гудвин.
Последовала пауза, медленно дошедшая до меня по телефонному проводу.
— Это хорошо. Вы, наверное, узнали что-то важное. По крайней мере, вы теперь лучше представляете, чего можно ожидать от Майкла О’Коннела. Однако не с Гудвина все это началось и, вероятно, не на нем кончится. Но этого я не знаю, тут думайте сами.
— Хорошо, но…
— Мне пора идти. Но вы ведь понимаете, что в некотором смысле вы сейчас в той же точке, в какой был Скотт Фримен, когда все стало так… не подберу точного слова — напряженно? трудно? Кое-что он знал, но не так уж много. Ему не хватало информации. Он полагал, что Эшли в опасности, но в чем именно эта опасность заключается, когда и где ее можно ожидать — было неясно. У него не было ответов на вопросы, которые мы задаем себе, когда чувствуем угрозу. Все, что у него было, — отдельные тревожные факты. Скотт понимал, что это не начало, но и не конец. Он походил на ученого, который обнаружил середину уравнения и не знает, с какого конца за него взяться.
Она замолчала, и я впервые почувствовал волну такого же холода, какой охватил когда-то Скотта.
— Мне пора идти, — повторила она. — Поговорим позже.
— Но…
— Нерешительность. Вещь очень простая и понятная. Но она, как известно, может привести к самым плохим последствиям. Впрочем, как и слепая решимость. Тут, конечно, может возникнуть дилемма. Действовать или не действовать? Вечный мучительный вопрос, не правда ли?
Войдя в дом, Хоуп по привычке дважды хлопнула в ладоши и тут же услышала топот пса, несущегося из гостиной, где он проводил бо́льшую часть времени, глядя на улицу из венецианского окна и ожидая ее прихода. Она знала наизусть весь звуковой ряд: сначала тяжелый удар — он спрыгнул с дивана, на который ему запрещали забираться, когда дома был кто-нибудь, кто мог запретить это, затем царапанье когтей о пол, обнажившийся в результате того, что он сдвинул с места восточный ковер, и, наконец, торопливый топот — он скачет в прихожую. Зная продолжение, Хоуп отложила в сторону все принесенные бумаги и покупки.
Ни одно существо в мире не способно так искренне выражать свои чувства, как собака, когда она кидается приветствовать хозяина. Опустившись на колени, она позволила псу лизнуть себя в лицо. Хвост его при этом выбивал барабанную дробь на стене. Все владельцы собак знают: какие бы неприятности и неудачи их ни постигли, дома их встретит виляющее хвостом существо. Ее пес представлял собой довольно необычную помесь, — как предположил ветеринар, он был незаконным отпрыском золотистого ретривера и питбуля. От них он унаследовал довольно короткую светлую шерсть, вздернутый тупой нос и горячую неукротимую преданность, однако ни капли свойственной питбулям агрессивности; умственные же способности пса до сих пор удивляли даже Хоуп. Она приобрела его щенком в собачьем приюте, куда его принесли, найдя на улице. Когда она спросила служителя, как зовут щенка, тот ответил, что его еще не успели назвать. Поломав голову в поисках клички позаковыристее, она в результате остановилась на Потеряшке.
Еще в юности Потеряшка был приучен собирать оставшиеся на поле после тренировки мячи, что неизменно вызывало восторг девушек всех ее команд. Пес терпеливо, с глуповатой ухмылкой на морде ждал команды около скамейки. Когда же наконец Хоуп давала ему знак рукой, он кидался через поле сначала за одним, затем за другим мячом, гоня их носом и передними лапами к тому месту, где она стояла с сеткой. Хоуп говорила девушкам, что они были бы лучшими футболистками во всей Америке, если бы могли вести мяч с такой же скоростью.
Ныне Потеряшка постарел, видел и слышал хуже и страдал легкой формой артрита, так что собрать десяток мячей ему было трудно, и занимался этим он реже. Хоуп не хотелось думать о том, что скоро его не станет: он был у нее столько же лет, сколько она жила с Салли Фримен.
Ей часто приходило в голову, что, если бы не Потеряшка, их совместная жизнь с Салли вряд ли сложилась бы так же хорошо. Именно щенок стал объединяющим фактором в ее отношениях с Эшли. У собак, думала она, это получается очень естественно. В первое время после развода, когда Салли с дочерью стали жить с ней, Эшли относилась к Хоуп с таким подчеркнутым равнодушием, на какое только способна замкнувшаяся в себе семилетняя девочка. Потеряшке же было ровным счетом наплевать на гнев и обиду, которые она испытывала, он был вне себя от радости, что рядом с ним появился ребенок, тем более такой живой, как Эшли. Хоуп привлекла Эшли к прогулкам со щенком и к воспитанию его. Последнее удавалось им с переменным успехом: с отыскиванием вещей и подноской он справлялся очень хорошо, с мебелью же совсем не умел обращаться. Обсуждая успехи и неудачи пса, они достигли сначала перемирия, затем взаимопонимания и, наконец, единодушия, что помогло сломать и другие барьеры, которые поначалу возникли между ними.
Хоуп почесала Потеряшку за ушами. Она считала, что обязана ему гораздо больше, чем он ей.
— Проголодался? — спросила она. — Хочешь собачьего корма?
Потеряшка тявкнул. Глупый вопрос, конечно, но собаки всегда рады ему. Пройдя на кухню, Хоуп подняла с пола собачью миску, думая о том, что бы приготовить им с Салли на обед. Что-нибудь неординарное, решила она. Может быть, лосось под сливочным соусом с укропом? Она была редкостным кулинаром и гордилась своим талантом. Потеряшка сидел рядом в ожидании, подметая пол хвостом.
— Мы с тобой оба в ожидании, — сказала она псу. — Ты-то твердо знаешь, что у тебя впереди обед, а вот я могу только гадать о том, что меня ждет.
Скотт Фримен оглядел комнату и почувствовал, что наступил один из тех моментов, когда человека внезапно охватывает одиночество.
Опустившись в старое кресло в стиле эпохи королевы Анны,[12] он выглянул из окна в вечерний сумрак, который подкрадывался к нему из-за деревьев, ронявших последнюю октябрьскую листву. Скотту предстояло проверить ряд студенческих работ, подготовиться к лекции и прочитать рукопись коллеги, прибывшую днем с почтой из университетского издательства, где он числился одним из постоянных рецензентов; надо было также дать совет нескольким студентам-историкам относительно выбора тем их дипломных работ.
