Макэвой попытался составить мысленный портрет Дафны Коттон. Девочки, которую вырвали из жути гражданской войны, нарядили в белое одеяние и позволили держать свечу во время богослужения.
– У нас есть фото? – тихо спросил он.
Хелен встала, быстро прошла к столу и тут же вернулась с цветной фотокопией семейного снимка. Улыбающаяся Дафна зажата между приемными родителями – низенькими, толстенькими, седеющими. Бридлингтонское побережье на заднем плане. Какая-то зловещая, неестественная синева неба. Вся картинка чересчур глянцевая, едва ли не слишком идеальная. Макэвой спросил себя, кто мог сфотографировать. Что за бедняга, проходивший мимо, сделал снимок, который теперь стал фиксацией трагедии? Макэвой сделал собственный мысленный снимок. Спрятал его в память. Теперь эта улыбающаяся, счастливая девчушка – его представление о Дафне Коттон. Наложил его на окровавленный, изломанный труп. Определил ее смерть в раздел трагедий, где ей и место.
– Значит, в церкви она бывала часто?
– Три вечера в будни и дважды по воскресеньям.
– Самоотверженно.
– Еще бы, но Дафна была умницей. Не забывала про домашние задания. Училась исключительно на пятерки, по словам матери. С учителями мы еще не говорили.
– Какая школа?
– «Хессл». Недалеко от дома, ходила пешком. Рождественские каникулы начинаются со вторника.
– Нужно поговорить с ее подругами. Учителями. Всеми, кто ее знал.
– Как раз этим мы с Софи и заняты, сержант. Поделили обязанности, – с притворным смирением сказала Тремберг. Точно попросила старенького папашу не беспокоиться: обо всем уже позаботились.
– Отлично, отлично, – пробормотал Макэвой, пытаясь навести порядок в мыслях.
– Может, снимем твои показания, сержант? Лучше сразу с этим разобраться, завтра будет не до того.
Макэвой кивнул, уже сообразив, что его собственный вклад в расследование ограничится свидетельскими показаниями и знаменитой системой учета данных. Но он уже просунул ногу в эту дверь, и шанс принести пользу, поймать убийцу пока не упущен. Макэвой мысленно вернулся на несколько часов назад, в кровавый хаос на площади. К тому мигу, когда мужчина, лицо которого было спрятано под балаклавой, выскочил из церкви и посмотрел ему прямо в глаза.
– Есть что-то определенное, сержант? – спросил Нильсен без особой надежды в голосе. – Какая-то черта, которую ты смог бы узнать?
Макэвой прикрыл глаза. Позволил лицу в маске всплыть в сознании. Отодвинул от себя мороз, летящий снег, крики прохожих. Сосредоточился на одном моменте. На одной картинке. Одной сцене.
– Да, – сказал он и внезапно понял, что это важно, очень важно. – Он плакал.
Вглядываясь в голубые радужки, застывшие на мысленном кадре, казалось, он различал собственное отражение во влажных зрачках. С сухих губ сорвался едва различимый шепот:
– Почему ты плакал? И по кому?
Дом к северу от города, к востоку от всего остального; три поворота налево и один направо сразу за границей нового участка – кварталов, возведенных для молодых семей по плану, который мог бы соорудить ребенок с листом миллиметровки и коробочкой домиков для игры в «Монополию».
Три спальни. Черепичная плитка в шахматную клетку. Терраса, крышу которой подпирают крашеные шпалы, и задний дворик в девять бетонных плит. Вся отделка – унылая безликость, в расчете на людей, покупающих через агента, не глядя.
Вот и дом, подумал Макэвой; до смерти уставший, он сонно припарковал свой минивэн у обочины, глядя на жену – кинозвезду в прямоугольной афише окна. Она ждала его с сыном на руках, оба махали папочке.
Поздно. Слишком поздно, и Фину давно пора спать. Должно быть, вздремнул вечерком. Теперь не уснет всю ночь, будет прыгать на родительской кровати, примерять отцовские ботинки и топать в них по кухонному линолеуму, давя воображаемых чудищ.
Это ради него Ройзин уложила мальчика поспать днем, чтобы вечером Фин был полон сил и смог поднять папочке настроение, когда тот вернется после работы, с головой, разрывающейся от напора мыслей.
Ройзин распахнула дверь, и Макэвой не смог решить, кого целовать первым. А потому обнял сразу обоих. Ощутил, как к щеке прижалась голова Фина. Другой щеки коснулись губы Ройзин, мягкие и теплые. Он притискивал жену и сына к себе, а рука Ройзин мягко гладила его по спине. Макэвой вбирал их тепло, вдыхал его запах.
– Прости меня, – прошептал он, не совсем уверенный, кому именно: жене, или мальчику, или мирозданию.
Наконец он отстранился. Ройзин шагнула назад, пропуская мужа в маленькую прихожую, упиравшуюся в лестницу. Закрыв дверь, он повернулся и смахнул со стены рисунок, которому от него доставалось чуть ли не каждый день уже два года – все то время, что семья жила в этом доме, который он впервые может назвать собственным. Супруги привычно рассмеялись. Макэвой нагнулся, поднял рисунок и неуклюже повесил обратно на гвоздь. Карандашный набросок горного склона, выполненный неуверенной, неопытной рукой. Когда-то, пока воспоминания детства оставались символом счастливых времен, рисунок многое значил для Макэвоя, но теперь, после появления в его жизни Фина, рисунок потерял свое значение. И после появления Ройзин, конечно.
Как же она красива. Худенькая и темноволосая; происхождение выдает чуточку смуглая, песочного оттенка кожа. Отец Макэвоя с первого взгляда определил этот оттенок как «торфяной» – у него это прозвучало комплиментом.
Сегодня на Ройзин облегающий фигуру спортивный костюм, волосы рассыпаны по плечам. В мочках ушей лишь пара маленьких колечек. Прежде их украшали ряды карабкавшихся все выше сережек, но Фин полюбил дергать за них, и в последние месяцы Ройзин пришлось себя ограничить. То же и с золотом, поблескивающим на шее. Она носит две цепочки. На одной качается пластинка с ее именем: подарок отца на шестнадцатилетие. На другой – простая жемчужина, застывшая дождевая капля, которую Макэвой преподнес в их свадебную ночь на случай, если одного только сердца в качестве дара покажется мало.
Не дожидаясь просьбы, Ройзин передает Фина отцу. Просияв, ребенок широко распахивает рот и принимается передразнивать выражение лица Макэвоя. Оба хмурятся, ухмыляются, дурашливо плачут, щелкают зубами, изображая монстров, пока не принимаются хохотать, – и Фин извивается в восторге. Наконец Макэвой спускает мальчика на пол, и тот, облаченный в голубые джинсы, белую рубашку и крошечную жилетку, враскачку бежит наверх, тараторя на придуманном языке, который Макэвой, к своему великому сожалению, едва понимает.
– Ты ждала, – заметил он, входя в гостиную.
Ройзин собиралась развесить сегодня рождественские украшения. У них есть пластиковая елка и набор игрушек, полдюжины флажков для веревочки над электрокамином, но все пока лежит в картонной коробке у кухонной двери.
– Без тебя совсем не так весело, – ответила жена. – Сделаем это вместе, как-нибудь потом. Как обычные семьи.
Макэвой снял пальто, бросил на спинку кресла. Ройзин обняла его снова, чтобы ощутить его тело без преграды в виде громоздкого пальто. Макушка жены достает ему до подбородка, и Макэвой целует ее. Волосы пахнут свежей выпечкой, чем-то сладким и праздничным. Пирожками с изюмом, пожалуй.
– Прости, что задержался, – сказал он, но Ройзин притянула лицо мужа к своему.
В ее поцелуях Макэвою чудились вишня и корица. Они так и стояли неподвижно в обрамлении окна, пока в гостиной не появился Фин и не принялся молотить по отцовской ноге деревянной коровой.
– Это мне дедушка прислал, – похвастался Фин, поднимая игрушку выше. – Корова. Корова!
Макэвой взял ее в руки. Рассмотрел, узнавая почерк резчика. Представил отца: у верстака, стекла очков припорошены опилками, в руках, затянутых в обрезанные перчатки, нож или стамеска, – сосредоточенный на миниатюрных деталях, он вдыхает жизнь в деревянные игрушки.
– А открытка была?
– Все как обычно, – сказала Ройзин, не глядя на него. – Надеется, что Фин вырастет большим и сильным. Что он слушается родителей и ест овощи. И что очень скоро они обязательно встретятся.
Все письма отец Макэвоя адресует мальчику. После шумной ссоры, случившейся во время беременности Ройзин, он ни разу не заговорил с сыном, и тот знает: у отца достанет упрямства сойти в могилу, так и не уступив. Будь Макэвой способен думать об отце с обидой, то фыркнул бы: интересно, а кто, по мнению старого дуралея, станет читать его письма четырехлетнему внуку? Но он приучил себя отметать подобные ехидные мысли.
Макэвой погладил гладкую поверхность игрушки. Словно хотел кончиками пальцев впитать немного мудрости и опыта. Затем протянул фигурку сыну, и тот снова унесся прочь. Проводив Фина взглядом, Макэвой обернулся к Ройзин, вид у него был потерянно-виноватый.
