— Идем, идем! — поторопила Аля, впившаяся взором в табличку. — Нечего такое читать! Пошли.
Джулия тоже прочла надпись, странно поглядела на Серегу и тронула его за локоть, приглашая идти дальше.
Серега подчинился. Облака, казалось, цеплялись за верхушки высоких лип, с них сыпалась довольно теплая морось, ветра почти не было, но что-то ледяное, студящее было. Под ногами почав кивала пропитанная хлябью почва, шуршали листья, мрачно покаркивали на деревьях вороны.
— Не надо было ходить сюда, — проворчала Аля. — Как тут все страшно!
Отколотые куски мрамора, бутылки, разбитые о надгробья, обрывки газет на кучках дерьма, какие-то рваные ботинки, тряпки… И вдруг — череп, желтый, перемазанный глиной, без нижней челюсти, с проломанной в затылке дырой. Наверное, кто-то в футбол играл. Может, это череп того Сергея, столетней давности?
«Нет! — вдруг четко и окончательно решил Серега. — Здесь я не лягу! Ни за что! Пусть лучше меня выставят, как Гошу, в кабинете анатомии. Может быть, он уже знал об этом, когда продавал скелет. Все-таки какая-то польза».
Он все еще шел вперед, а девушки двигались за ним гуськом. Мимо промелькивали могилы 20-х, 30-х, 40-х, 50-х, 60-х… И вот они пришли к маленькому обелиску со звездочкой, где спали, навечно соединенные, комбат и снайпер Панаевы. Под стеклянной пластинкой фотография, точно такая же, как дома: счастливая молодая пара 1945 года. Здесь все прибрано, чисто, даже скамеечка внутри оградки совсем недавно выкрашена. А ведь Серега здесь не был с мая. Да, это, конечно, Зинаида. Пока Серега крутил амуры, она нашла время прийти сюда и сделать то, что должен был сделать он.
«Простите, — сказал он мысленно, — и прощайте…»
Больше говорить было нечего, и Серега, повернувшись, быстро зашагал прочь. Аля и Джулия заспешили вслед.
Когда кладбище осталось за спиной, Аля взяла Серегу под руку и осторожно спросила:
— Может быть, надо было цветы принести, а?
— Не знаю, — пробормотал он, чувствуя, что глаза мокры и все вокруг стало расплывчатым и туманным.
— Не надо его спрашивать, — тихонько произнесла Джулия, — он устал.
Она молитвенно сложила ладони, едва шевеля губами, стала шептать невнятные латинские слова. Потом торопливо, словно смахивая пылинки, прикоснулась ладонью ко лбу, груди и плечам — перекрестилась. Что она просила у Бога для Сереги — кто знает?!
До дома дошли в молчании. Настроение было больше чем подавленное, оно было попросту мерзким. Если Джулия была убита видом российского кладбища, то Аля, прежде всего, попала под гипноз Серегиного состояния. Она догадывалась, что на него произвели впечатление не только грязь, запустение и непрочное положение могил, но и встреча с могилами убитых им людей, и крест со своей фамилией, именем и отчеством. У самого же Панаева в душе опять открылась бездонная, чудовищная пропасть, бездна, в которую он, без всякого сомнения, уже обречен был упасть. Его долгая сорокалетняя борьба, кипевшая между различными частями души, завершалась. Это был финиш марафона длиною в жизнь, быть может, достаточно короткого, но от этого не менее утомительного. Борьба эта была извечной и обычной борьбой, которая происходит в каждой человеческой душе, и обычно она завершается только после смерти, если душа все-таки не бессмертна. Борьба между злом и добром, правдой и ложью, грязью и чистотой. Но у Сереги, в сущности, было две души. Вторая вселилась в него без спроса, без предупреждения тогда, на шоссе, под дулом поднесенного к виску ТТ. Если душа прежнего Сереги, та, которая приказала руке поднести пистолет к виску, уже тогда отлетела, убитая тем неосуществившимся выстрелом, то новая, жившая в нем, унаследовала эту борьбу. Может быть, так.
И в этой борьбе вновь возникли вопросы, которые следовало разрешать, но невозможно было решить до конца. Однако сейчас все прежние плюсы сменились на минусы, точки на запятые, восклицательные знаки на вопросительные… Если сегодня утром ТТ мог помочь всему, то теперь, увидев крест сто лет назад умершего Панаева, которого выбросили из могилы, чтобы положить на его место трех юношей, застреленных из этого ТТ Панаевым XX века, Серега уже сомневался, положит ли конец его выстрел. Стихийно возникла Вера, или, может быть, подобие Веры. Она, эта Вера, принесла облегчение. Была лишь Вера в разверстую пропасть, страшная и безысходная Вера. С такой Верой нельзя было убивать тело, можно было лишь убить душу, во всяком случае, попытаться ее усыпить, чтобы она не болела, не ныла, не рвалась на куски.
Надо было доживать, нести крест, тянуть лямку, дожидаться того неизбежного часа, когда все будет определено, решено, взвешено… Когда это придет — неизвестно, но ты обязан ждать этого часа и не торопить его.
— Джулия, — сказал Серега у калитки, когда они собрались войти во двор, — я подумал над твоим предложением и даю окончательный ответ…
Серега набрал воздуху, своего, советского, может быть, загрязненного газами или радиоактивной пылью, но родного. Аля, немного поджав губы, смотрела на него с любопытством, которое могло вот-вот смениться иронией или даже презрением. Что она ждала? Пламенной тирады, гордой позы, старых и хорошо известных слов, которые надо было сказать? Да, пожалуй. Все его прежние слова, которых он немало наговорил, Аля помнила. Тем неожиданнее было то, что сорвалось с его губ:
— Я согласен, — произнес он отчетливо, сам удивляясь своему бесстрастию.
Серега решительно шагнул вперед, обогнал женщин, зашел в сараюшку, снял верхнюю часть скульптуры девушки, взял пистолет и патронные коробочки. После этого он торопливо, почти бегом, перебежал огород, перебрался за изгородь и, не сбавляя скорости, двинулся к реке, серой, мутной, илистой. Он взошел на мостик, откуда сбросил в омут мотоцикл, и просто уронил свой опасный груз в воду. Последний раз мелькнула перед его глазами гравировка: «Милой Тосеньке за 30-го фрица».
Самоубийство свершилось.
