Таша легко вздрагивала от каждого прикосновения, млела. Хотела закрыть глаза, но держала их открытыми, только иногда жмурилась. Пока Дикий её раздевал не то что бы морально готовилась, но всеми правдами и не правдами убеждала себя, что всё хорошо. Что она сама только что сказала —хочу, что это было её желания не навязанное. Трепетное, нежное, разливающиеся по телу мандражем мурашек.
Ей было неловко и странно, даже немного не понятно. Нежный Дикий не был чем-то новым, Таша знала что грубые руки имеют быть другими на объятиях, когда простодушно трепали ее по голове, а сейчас открылись с какой-то новой стороны.
Грубые руки изменяли себе. Поглаживали тонкие бёдра, боялись надавить сильнее, чем хрупкое тело могло выдержать. Стягивали с Таши трусики, ласкали между ног, пока губы продолжали блуждать меж двух невысоких холмов груди. Пальцы скользили между складок, входя неглубоко и выбираясь наружу. Основанием ладони Дикий нашёл клитор, задевал будто случайно, с лёгким нажимом задерживался, пока губами прихватывал затвердевший от холода сосок.
И казалось, будто он весь сосредоточился на такой простой и одинаково чертовски сложной задаче; а тело привычно решало вопросы по-своему, ныло внизу живота, требовало ласки и для себя. Ласки всё не было, было только тонкое, гибкое тело Таши и глупое желание доказать, убедить, оказаться исключением среди разнообразия окружающих Ташу по жизни мудаков.
Не важно, что мудаком для и не был никогда. Пожалуй, даже в самом страшном кошмаре Дикий всегда оставался на её стороне.
Таша часто дышала, кусала губы, с которых то и дело срывались вздохи, сильно граничащие со стонами. Слабыми и лёгкими, как и она вся сама —тихие, невесомые. Она то и дело вздрагивала, когда Дикий давил чуть сильнее, выгибалась под его пальцами и, кажется, окончательно растеряла любой страх. Мысли в голове спутались, остались только тактильные ощущения и пьянящее "детка".
Дикий слушал и своё, и её сердце, касался нежной кожи, заботился и разрушал одновременно — и свои представления о её неприкасаемости тоже — кажется, до сих пор не верил своему счастью, стонущему гибкому счастью с белым, еле заметным при ближайшем рассмотрении пушком на животе. Дикий ускорял темп, дожидался отдачи, придерживал сжимающиеся вокруг его пальцев бёдра, целовал, замедлялся снова. Смотрел на то, как путаются её волосы, как закрываются глаза, как из губ вылетает будто облачком тихий стон, и почти не чувствовал себя, превращался в стороннего наблюдателя, держал опасное чёрное желание под уздцы, а оно уже не сопротивлялось, только фырчало шумно, да вглядывалась мрачно в объект обожания. И держать было по-своему приятно. И желание, и Ташу, и себя, и сладкое тягучее чувство, уже давно просящееся за рамки обозначенного: «Ты мне нравишься».
***
Таша не смотрит на витрины, когда проходит мимо них. Боковым зрением видит своё отражение и отворачивается, принимаясь разглядывать улицу.
Обычно в такие моменты солнце уже уползает на ряды многоэтажек, и вдоль дороги горят глаза-фонари. Жёлтые, они нагоняют странной атмосферы тоски и печали.
Таша не краситься, вообще не использует косметику. Только на разных фестивалях, когда нужно создать образ персонажа. Своих у Таши так и не появилось, но с лихвой хватает придуманных другими. Со своим любимым типажом тоже не определилась. Так и бегает от одного к другому.
Вечером Таша гуляет по людным улицам в наушниках, поднимает голову и скользит грустно - восторженным взглядом по крышам. Щемит, давит, тянет где-то внутри. Даже если Таша улыбается в компании, даже если смеётся — тоска никуда не пропадает. Просто на время оседает, остаётся фоном и уже не так настойчиво скребёт каждую чёртову секунду. Точно кислота — тоска настойчиво проникает в душу и никогда не собирается покидать облюбованного места. Таше уже даже не больно, хоть она иногда и плачет. Таше привычно.
И от этого делается ещё страшнее.
Она по детски надувает губки, когда Дикий чем-то недоволен и смотрит исподлобья, заламывая руки. Серые глаза вечно кажутся невинными и светлыми, точно талая вода. И Дикий каждый раз сдаётся с тяжёлым вздохом, ворчит и каждый раз оказывается обезоружен, до сих пор с этого поражаясь. Как он — суровый парень, который может голыми руками раскидать минимум троих безоружных противников может так просто покорятся девочке. А Таша девочка — как девушку Дикий её до сих пор не воспринимает, рычит на Лёху за шутки о весёлом хэштеге.
Таша ходит каждый день по лезвию ножа, рискуя сорваться в пропасть отчаяния. Когда теряется в городе, начинает паниковать — напрягает руку, сжимает, разжимает пальцы и как будто физически ощущает тепло большой ладони. Тогда становится легче — фантомная ладонь удерживает от падения и Таша продолжает балансировать с неловкой, робкой улыбкой.
Иногда Таше кажется, что все двери перед ней открыты и никогда не закрывались. Что не было всего этого кошмара и даже руки свои можно постараться полюбить. Таша ведь любит эстетику, бесконечно обожает меланхолическое настроение в себе, длинные рукава и худые ноги, выпирающие ключицы и искусанные губы. У насилия тоже есть эстетика и иногда Таше кажется, что она вся из себя её представляет. Со своими потаёнными комплексами, страхами и ощущением птицы в клетке. У птички сломаны крылья, кое-где не хватает перьев, но она продолжает звонко заливаться трелями, привлекая внимание к чудесному голосу.
— Детка, — с хриплым придыханием произносит Дикий и Таша тает под взглядом, сжимается и отвечает ему тяжёлым, судорожным вздохом. Ей до сих пор иногда срывает крышу, до сих пор иногда клинит и она начинает отталкивать его от себя, прижимая руки к груди. Таша благодарна Дикому как минимум за то, что в такие моменты он спокойно накидывает на неё одеяло и молча сидит рядом, гладит по всклоченным, коротким волосами и иногда целует в висок. Они никогда не продолжают после такого, за что Таша тоже прячет «Спасибо», натягивает толстовку, иногда даже футболку, и идёт за Диким на кухню травиться сигаретами и пить свежесваренный им же кофе.
Старые дома и подъезды, мерцающий в тёмной комнате с задёрнутыми шторами графический планшет... Таша живёт в своём мирке, порталами метро пробираясь иногда в светлую квартиру Дикого. Вряд ли действительно хочет к нему переехать, как он предлагает — до сих боится выйти за грань, покинуть свою клетку навсегда. Таша боится свободы и её запаха, боится даже этой восторженной тоски. Боится частых синяков друзей... И за друзей она тоже боится.
— Да всё нормально, — морщиться Дикий, когда Таша переспрашивает, что случилось. — Обошлось ведь, не парься.
А Таша парится. И на Ворона тогда с кулаками бросилась, до слёз испугавшись за Дикого с Лёхой. У неё не укладывалось в голове — как можно настолько сильно быть безразличным к безопасности друзей, а Ворон настолько удивился её прыти, что даже позволил себя ударить и смотрел на неё не обычным прищуром, а по настоящему шокировано.
Таше, если честно, до сих пор немного стыдно за тот удар, чувство вины иногда начинает настойчиво грызть, разъедать, но потом она вспоминает чем могла бы закончится несчастная поездка и себя успокаивает.
Таша живёт тенью собственных страхом в тёмной комнате, приживается на свету с трудом, но ей удаётся. И Таша даже думает о том, что нужно и правда завести с бабушкой разговор и переезде...
— Алис, ну пожалуйста! Я хочу шоколадку!
Алиса поджимает губы и закатывает глаза.
— Это тёмные переулки, а у меня нет с собой даже ножа, — напоминает подруга, — Пошли. Дикий не будет Диким, если у него нет шоколада для тебя.
Они ещё спорят пять минут, но в итоге Алиса сдаётся, машет рукой и она поворачивают в сторону магазина. Там Алиса ещё покупает себе сигареты, откидывает волосы, поднося телефон к уху - звонит Дикому, но в трубке только гудки. Алиса хмуриться, но настроения своего выдать не имеет права.
— Давай срежем? — Предлагает она.
— Там света тоже нет, — с сомнением отвечает Таша с неудовольствием ловя ладонью первые капли начинающего дождя.
