— У нас еще холодно, — сказала она. — Мороз убьет яблоню.
— Убьет, — вздохнул он.
— Не огорчайся, я оживлю ее дыханием.
— А меня? — спросил Юрий.
— Что тебя? — спросила она.
— Оживишь?
«… Я хочу пойти к Нине, — подумал Виноградов. — Хочу пойти к Нине. Мне так плохо…»
Он резко поднялся и заходил по комнате.
«Тебе плохо? Бедненький! Ну иди, поплачь на ее плече, чтоб и ей стало плохо… Нет, ты сам найди выход».
Щелкнул выключателем. Желтый свет лампы ударил в глаза. Виноградов поморщился, подошел к окну и потянул форточку. Пурга лизнула его мокрым языком. Провел ладонью по лицу.
В дверь постучали. Кто может так поздно? Или пурга просится в дом?
Снова раздался стук.
«Сказки остались в детстве, — грустно подумал Виноградов. — Видно, сосед, кончились папиросы…»
— Не спишь, Юра?
Большая снежная баба поворачивалась в передней, отряхивала белые одежды, и, голосом Нины:
— Ну и пурга! Чуть не заблудилась!
— Сумасшедшая, — сказал Виноградов. — Ну разве можно в такую пургу одной…
Он помог ей раздеться, с силой тряс одежду, снег падал на пол и таял, блестя лужицами в электрическом свете.
— Стала уже засыпать и слышу твой голос. «Нина», — говоришь. Перепугалась, почудилось всякое…
— Но ведь пурга какая…
— Значит, зря к тебе примчалась, да? — сказала она.
— Глупая, — прошептал он.
— Ну ладно. Раз пришла, угощай чаем.
…— Не могу с ним работать и все, — сказал Виноградов. — Правда, потом я разорвал рапорт, Нина.
Она молчала. Ни разу не перебила его, пока рассказывал и сейчас молчала тоже.
— Подай спички, — сказала она. — Я виновата перед тобой. Заметила неладное у вас в эскадрилье, но…
— Мне трудно, Нина. Я вовсе не уверен в своей правоте, но с Марковым не согласен тоже. А я так обязан ему. Он не хочет меня понять. А ведь ты тоже летчик, ты ведь меня понимаешь?
— Не только летчик, но и твоя любовница. Не кривись, мне нравится это слово, оно производное от слова «любовь».
— Но погоди, — продолжала она. — Ты сказал, что Марков перестал тебя понимать, а ты его? Ты его понимаешь? Эх, Юра, себя надо на его место поставить. Возьми лучше мои, болгарские.
Она протянула Виноградову сигареты.
— Конечно, старик в чем-то сам виноват. И со школой его я не всегда согласна. Сам по себе он имеет право летать так, как ему хочется. Он завоевал это право. Но за ним потянутся новички и, не имея марковского опыта, будут биться один за другим. Здесь ты, конечно, прав. Но попробуй стать на время Марковым. Летает давно, классик летного дела. Тебе он передал все, что знал сам, ты наследник его, Юра. И вдруг ты, именно ты, восстаешь против того, что вошло в плоть старика. Ты знаешь, я раньше тебя стала летать, знала таких, как он. Только небо для них уже умерло, а для него умирает сегодня.
— Как умирает? — спросил Юрий.
— Ты был в Магадане, когда его «зарубили» наши врачи. Вызывают на московскую комиссию, верный признак, что скоро снимут на землю. Ведь он пробит, как решето.
Нина замолчала, Виноградов сидел, опустив голову. Сигарета его погасла. Он положил ее на край стола и взял из пачки другую.
— Где-то и ты прав, Юра, но нельзя собою мерять других. Мол, если я могу, то пусть могут и другие. Ты сам того не замечая, по отношению к Маркову занял такую же позицию, какую он занимает по отношению к новичкам. Чего ты не принимаешь в нем, Марков увидел в тебе. Всем ты взял, а вот человечности надо бы добавить. Только я, твоя женщина, скажу тебе об этом в глаза. Понимаешь, не человеколюбие вообще, а человечности. Это тонкая штука, быть человечным. Не смешивай человечность с добротой. Бесчеловечными бывают и добрые люди.
Виноградов вздохнул, хотел заговорить, но промолчал.
— Думаешь мне не бывает трудно? Скажу тебе прямо, бывает тяжело, когда смотрит на тебя такой юнец, хотя вроде и я не старуха, и вижу, как глаза его осуждают, как говорит про себя: «Баба и есть баба». Думаешь не вижу этого? И прав он и не прав. Станет старше, наверное, поймет. Но тогда уже забудет, что сделал когда-то мне больно. А пока я изо всех сил тянусь, чтобы не отстать от вас. И не только не отстать, а идти впереди. И Андрей Михайлович тоже хочет идти впереди. А кто не хочет этого, Юра?
— Хорошо, Нина, все это так, но почему он в последнее время со мной не поговорил? Мы поняли б друг друга, — сказал Юрий.
— Чудак, — сказала Нина. — Видно, где-то треснула ваша дружба и кто-то первый должен был перешагнуть через эту трещину. Трудный ты человек, Юра. Жалко тебя, не мужчину жалко, а ребенка в тебе…
Когда Марков поудобнее уселся в кресле и тронул, пробуя руками штурвал, в кабину протиснулся измазанный глиной начальник партии.
Марков нетерпеливо повел плечом.
— Ну все, что ли?
Начальник партии негромко попросил:
— Погоди…
Марков повернулся назад.
На откидных металлических скамейках сидели геологи, измазанные и мокрые, как их начальник. Проход завален ящиками и приборами.
Летчик посмотрел вперед, на сиреневые сопки, плачущее небо и остервенелую реку, заставившую людей заниматься этим бессмысленным делом.
Он слышал, как за спиной тяжело дышал геолог.
— Образцы… Надо взять образцы. И потом нас двенадцать… И груз.
Марков прищурившись смотрел на полторы сотни метров относительно ровной поверхности.
Сердито хмыкнул.
«Нечего сказать, полоска», — подумал он.
— Говоришь образцы…
Он не поворачивался больше назад. Неловко смотреть в лицо этому парню.
«Не подниму… Не подниму машину, черт возьми…»
Он чувствовал себя очень усталым. И к чувству усталости примешивались непонятное равнодушие и ноющая боль в груди.
— Знаешь… Мы остаемся.
Марков обернулся. Начальник партии уже не смотрел в его спину. Он стоял в проходе и медленно обводил глазами товарищей.
— Мы остаемся, — повторил он. — Вода еще позволяет. Валя… И ты, Степан, Федор… А восемь и груз полетят сейчас. Через два часа мы ждем, Андрей Михайлович.
Марков сидел и ждал, когда сойдут люди. Сзади тронули за плечо. Здоровенный парень с узким шрамом на лице смотрел на него и улыбался.
— Виноградова, знаешь, начальник? — сказал он.
— Знаю, — ответил Марков.
— Привет передай. От брата, скажи.
«Нет у него братьев», — хотел ответить Марков, но только молча кивнул головой.
Когда Марков посадил машину в Анадыре и хотел закурить папиросу, он долго чиркал спичками и не мог унять дрожь в руках…
В кабинет командира отряда набились летчики. Всех интересовали подробности.
У окна секретарь окружного комитета партии разговаривал с начальником Анадырской экспедиции.
Марков подошел поближе.
— Нет, не то чтоб неизвестно, Петр Иванович, — говорил Караваев, — но абсолютно точно не знаем. Наиболее верное предположение: резкое оседание берега горного озера Пигитын. В этом районе велись взрывные работы. Большое количество воды поступило в бассейн речки Чивиэк. Да интенсивное таяние снега в горах. Жара последние дни небывалая… Вода вышла из берегов, и партия оказалась на острове.
— Вот и Марков, — перебил его секретарь.
Они подошли к летчику.
— Так вы говорите, начальник партии остался? — переспросил секретарь. — А как вода? Не затопит площадку?
— Думаю успеть. Вот заправят машину…
Марков размял папиросу и ждал, когда спичку зажжет начальник экспедиции. У него дрожали руки, и он не хотел, чтоб кто-нибудь это видел.
— Посадка трудная. Сопки, и места мало, — сказал Марков.
— Послушай, Андрей.
Это командир авиаотряда Петров. Он неслышно подошел сзади и негромко:
— Может быть, хватит, а? Пятый рейс ведь.
Марков резко повернулся к нему.
— Устал говорю… Да и санитарная норма вышла.
Марков сощурившись посмотрел на командира отряда.
— Пусть Виноградов слетает, — продолжил Петров.
Виноградов… Марков знал, что Виноградов слетает, и именно он слетает, что только они двое в отряде могут посадить машину в этом дьявольском месте, что он, Марков, очень устал, а боль в груди все злее царапает сердце, он знал, что лететь надо Виноградову, который стоит вон там, у двери, опершись плечом о косяк.
— Это что, приказ? — спросил, плохо скрывая нарастающее раздражение:
— Послушай, Андрей.
Командиру отряда очень хотелось, чтобы Марков снова сел в левое кресло машины, и в то же время слово «приказ» произнести не мог.
— Что ж… лети, — сказал он.
И потом он старался никогда не вспоминать об этом. И всегда помнил.
— Пошли вниз, Паша, — говорит Марков.
Второй пилот кивает головой.
Сверху особенно заметно, как сократились размеры островка, где остались четыре геолога и камни. Ради них пришли в это проклятое место люди.
