Он пел "Коней", "Альпинистку", "О вещей Кассандре", о Колоколах и Хрустальном доме. Он перепел все песни, которым, как ни странно, научился не у Высоцкого, а у одного паренька, когда служил в армии. Звали паренька Иосиф Блан, у него была ужасная судьба и великолепный голос. Вадим пел почти как Ося, только втрое громче. Ведь Блан пел трезвый. Ося умел напиваться без вина.
Когда, сверкая очами, в прокуренную комнатуху влетела Юлька с подружкой, Вадим оборвал на полуслове "Баньку по-белому" и начал "Лирическую":
– Здесь лапы у елей дрожат не ветру, здесь птицы щебечут тревожно…
Юлька сказала, что Высоцкого слышно по всему Таллинну, а в зрительном зале тоже: кино никто не смотрит, открыли дверь, – слушают.
Юлька ушла с ним в пять утра. В Таллинне было сыро и прохладно, только-только начинало светать.
– А ты сам часом ны на ыгле? – справился душевный айзер, внимательно выслушав таллиннскую историю.
– Я? – Вадик несколько опешил. – Вроде нет. А что?
– У тэбя зрачкы расширэны.
Вадим присмотрелся к выпуклым глазам собеседника. Они казались гораздо больше обычных – зрачки, естественно, тоже:
– И у тебя, – сказал он. – Что, на игле?
– Нэа. – Айзер улыбнулся, и кивнул на выход: – Ыдем?
– Куда? – не понял Вадим.
– Куда ты собырался?
– Черт его знает. – Он пожал плечами. – Вроде, никуда.
– Поэхали ко мнэ, – предложил приятель.
– Далеко?
– Нэа. Десять мынут. Ты же ныкуда нэ спэшишь?
– Да вроде, нет.
– Поэхали. – Айзер поднялся из-за стола, захватил свой полиэтиленовый сверток и не спеша зашагал к двери.
Вадим оставил на столе триста рублей и как привязанный отправился следом.
– Слышь! – Он догнал дружищу на улице. – Я не спросил, как тебя зовут.
– Ахмэд, – представился айзер. – Мэня зовут Ахмэд.
Подал медленный крупный снег. Ветра совсем не было. Такси добросило их до метро «Площадь Александра Невского», дальше Ахмед повел Вадима какими-то пустынными дворами. Сугробы намело чуть ли не по колено. Люди вокруг словно вымерли, никто даже собак не выгуливал. Наконец, они добрались до парадной, поднялись к лифту и остановились.
– Послэдний этаж, – объявил Ахмед, нажав на кнопку лифта, и вновь похвалил кожанку: – Кароший куртк. А подкладк? Ынтэрэсно, какой подкладк?
Хотя об этом его никто не просил, Вадик зачем-то снял куртку. Соображал он хило – выпито было предостаточно.
– Очэнь ынтэрэсно. – Айзер со вкусом пощупал материал.
Двери лифта отворились. Перекинув "куртк" через руку, Вадим вошел первым. Ну, на правах гостя. Вошел, встал у стенки, глядит, а у айзера душевности как не бывало: шары в глазницах крутятся-вертятся, рот открылся, – а тот полиэтиленовый пакетик, с которым он не расставался, так и запрыгал в руках! Так и запрыгал! И тащит он ведь что-то, тащит из своего пакетика!!!
"Только не дуло!!!" – вмолился Вадик, вцепившись обеими пятернями в пакет.
Он почувствовал в ладонях широкое, острое полотно – пронесло! – и заорал нецензурщину так громко, что, наверняка, поставил на уши весь подъезд. После подобных арий только глухонемой не запрет жилище на все замки и не постарается держаться подальше от двери, ведущей на лестницу.
Ахмед почему-то начал сдавать. Он позволил вытолкать себя из лифта, и оба переместились на площадку, держась за один и тот же нож. Айзеру удобнее: у него рукоятка. Вадим же висел на мокром, скользком лезвие. Мокром, потому что в крови.
Двери лифта заклинило: куртка этаким камнем преткновения легла как раз на пороге, между створками. Двери ходили туда-сюда-туда-сюда… Оставлять любимую шкуру, с которой сросся, в качестве подарка пучеглазому мудаку в планы Вадика не входило. Оставлять душу – тем паче. Он трезвел не по минутам, а по секундам. Орать он перестал и думал лишь о том, как добраться до Кобры, торчавшей на спине под свитером, за брючным ремнем, – Кобры, о которой не знал Ахмед.
Чтобы освободить правую руку для пушки, следовало, естественно, отпустить длинный, широкий тесак айзера. Ho последствия этого были непредсказуемы.
– … Уходы! – вздрогнул вдруг Ахмед.
– Не понял?
– Уходы! – айзер кивнул на парадную дверь.
– Отпусти нож! – попросил Вадим.
– Уходы, я бля, я мама своя ыбал – ны трону! – пообещал пучеглазый, не расставаясь с оружием.
– Бздишь!
– Нэа. – Для равновесия айзер пошире расставил ноги.
Не долго думая, Вадим как запрограммированный трахнул подъемом ноги по открывшейся промежности и в следующую же секунду отлетел к противоположной стене.
Странно, но Ахмед не издал ни звука, лишь безумно выпятил огромные фары, согнулся пополам и сел на холодный пол.
– Больно, да?! – Вадим выхватил револьвер, взвел затвор и подошел к Ахмеду: – Больно, козел?!
Рядом с айзером валялся пустой полиэтиленовый пакет, в руке лупоглазого повис окровавленный тесак, длинною сантиметров сорок и толщиною не менее пяти – нечто для разделки крупного рогатого скота.
"Зрачкы" Ахмеда смотрели лишь на дуло пузатого бульдога, про нож он уже забыл.
– Может, тебе полбашки снести?! – предложил Вадим.
– Ны надо.
– А теперь я решаю, че надо, а че «ны надо». Такие дела.
– Уходы, – попросил айзер.
– Мне ж терять нечего, мудило, ты на кого наехал?! Два часа меня слушал, ни хрена не врубался?! Я уже двоих козлов угандошил, ясно?! И тебя утандошу, если захочу. Я че хочу, то делаю, ясно?!
Ахмед не ответил. Вадим подобрал в дверях лифта черную немецкую шкуру за полторы тонны марок, сунул ее под мышку и спустил затвор револьвера. Кобра была вся в крови. Правая ладонь подавно. С нее аж капало.
– Смотри, чучело, что ты наделал! – Вадик показал айзеру пятерню. – Скотина…
Дуло «Кобры» уперлось в лоб Ахмеда. Тот закрыл глаза.
– Хрен с тобой, живи, – разрешил напоследок Вадим.
За ним тянулся шлейф красных отметок, на свежем снегу кровавые пятна смотрелись мрачно и разом выдавали все его проблемы. Он выбежал со двора на освещенную улицу, и натолкнулся на влюбленную пару: парень с девочкой неторопливо гуляли перед сном. Он спросил, не найдется ли у них какой тряпки. Девушка моментально среагировала и дрожащей рукой отдала ему свой платок. Вадим даже не успел поблагодарить благодетельницу, как парень обхватил подругу за талию и со словами: "Все, все, мы тебя не знаем", – ускорив шаг, увел ее, не оглядываясь.
Вадик быстро завязал на руке носовой платок – с ладони течь перестало.
Отмыв Кобру снегом, он влез в куртку и вышел на проезжую часть ловить машину.
Остановился серый «жигуленок».
– Композиторов, двадцать три, – сказал Вадим.
– Поехали, – кивнул водитель.
На улицу Композиторов Вадик прибыл в первом часу ночи. Расплатившись с шофером, он бросил взгляд на первый этаж двадцать третьего дома. Всю дорогу его не покидала тревожная мысль, что родную хату, при столь чудесном раскладе событий, вполне могло сдуть с лица земли, как и все остальное. Если же нет, то он абсолютно не представлял, что делать с находившимися в прихожей покойниками. Кроме того, его могли поджидать бандиты Полицая, органы правопорядка и мало ли кто еще… Поэтому он не спешил.
В его доме горел бледный, какой-то неземной свет.
– О, ля-ля! – пробубнил он.
Переложив револьвер в карман куртки, он взвел затвор и, озираясь по сторонам, направился к своим окнам:
– Кто вы? Что вам от меня надо?
С улицы обстановка выглядела безопасной.
Подобравшись вплотную к стене дома, он заглянул в квартиру. Осторожно, сбоку, одним глазом, чтобы сходу не получить пулю в лоб.
Занавесок не было.
Там вообще ни хрена не было!!
Забыв об осторожности, он как загипнотизированный прилип к стеклу.
В его комнате падали… настоящие снежные хлопья. Словно на улице. Они падали не с потолка – потолок отсутствовал напрочь – вместо него зияла черная, бесконечная бездна. Слабый, безжизненный желтый свет разливался повсюду так равномерно и мягко, что было непонятно, откуда он берет начало. А во всю стену – там где стояла мебель и висели обои – кто-то поместил огромную сказочную фреску: святой Георгий побеждает дракона. Копье Победоносца жутко и натурально пронзало горло чудовища, из раны хлестала кровь, ведро крови. Дракон извивался в последней агонии, и все же норовил оттяпать ногу Георгия. Однако лицо святого ничуть не теряло божественного спокойствия.
Далее Вадим присмотрелся и разглядел, что творилось на полу: в снежной перине, похожей на облако, сидели две девчонки, две нимфы поразительной красоты в голубых спортивных костюмах. Их волосы ниспадали до плеч: одна рыженькая, вторая черненькая, – их руки лежали сомкнутыми на груди, лица были одинаковы как две капли воды, ноги – скрещены по-турецки, глаза неподвижно смотрели вниз…
