Эдуард Хруцкий - Осень в Сокольниках

У его ворот сидели двое. Они были удивительно похожи. Оба в старых застиранных джинсах и рубашках с короткими рукавами, которые чудом не разорвались на их оплывших огромных плечах.

Вадим подошел, оглядел их. Они были разные, но вместе с тем очень похожие. Оплывшие лица, мутные злые глаза, выражавшие полное безразличие к происходящему.

— Тебе чего, мужик? — спросил один и встал.

Был он одного роста с Вадимом. Но казался больше, массивнее, живот вываливался за ремень.

— Ты Доктор? — спросил Вадим.

— Ну?

— Хоттабыч мне нужен.

— А зачем он тебе? — спросил второй.

— Нужен.

— А чего ты к нам пришел? — Доктор оценивающе поглядел на Вадима.

— Обещал он мне кое-что, — Вадим достал сигареты, протянул.

— Фирма. Рупь с полтиной, — Доктор вытащил две, — богато живешь, мужик. Так зачем тебе Хоттабыч?

— Я же говорю, обещал кое-что. Договорились сегодня здесь увидеться. Я его жду, жду. Слушай, Доктор, давай пивка организуем.

— Несолидно. От пива, если его одно пить, вполне изжога может появиться.

— А кто сказал одно? — Вадим достал из кармана десятку и заметил, как пропало, исчезло с лица Доктора выражение сонной лени и глаза стали прицельно-острыми, и как Лю-Лю вскочил с ящика, словно подкинутый.

— Похмелиться хочешь? — спросил Лю-Лю.

— Вроде того.

— Перебрал вчера?

— Было.

— А по тебе не видно, — поставил диагноз Доктор.

— Давно не пил.

— Зашитый? — с интересом спросил Лю-Лю.

— Вроде того.

— Понимаю. Я и сам когда-то…

— Кончай мемуары, тоже мне ветеран, — приказал Доктор. — Иди возьми пива, бутылку и огнетушитель.

— Тебе водку, — повернулся он к Вадиму, — лучше пока не пить. Ты красненьким освежись. Оно осадку дает. НУ а потом уж и к беленькой переходи.

— А пить здесь будем?

— Нет, на даче освежимся. Пошли. Лю-Лю туда придет.

Они пошли мимо ящиков, пролезли в щель забора.

Перед Вадимом раскрылась анатомия закоулков, лазов, проходных дворов. Миновав узкую щель между двумя домами, они вышли на заросший зеленью пустырь, рядом со старой монастырской стеной, миновали кусты акации и оказались на пятачке, закрытом от посторонних глаз. Но это была не просто жухлая городская полянка. Нет. Это был остров счастья, на который городской прибой выплескивал вот таких, как Доктор и Лю-Лю, людей.

Здесь было все: стол дощатый, ящики, заменявшие стулья, и даже из стены торчал обрезок водопроводной трубы с краном. А главное, здесь было чисто: ни бумажек, ни бутылок, ни окурков. К стволу дерева чьи-то руки прибили красивую жестянку от югославской ветчины.

— Ну как? — спросил Доктор.

— Хорошо. И порядок здесь.

— Это нам как дом, а в доме порядок должен быть.

Продолжая удивлять гостя, Доктор вынул из стены кирпич и извлек из ниши три стакана, кусок мыла и коробку с зубным порошком. Он вымыл руки. Потом плеснул в стаканы немного воды и протер их порошком, стаканы хрустально заблестели.

— Чистоту люблю, — пояснил Доктор, вынул из кармана «Вечерку», расстелил на столе. — Вот и скатерть-самобранка наша.

Вадим сел на ящик, огляделся. Неплохое нашли они место для своего «клуба». Стены монастыря, глухие стены домов, деревья надежно закрывали это прибежище от посторонних глаз. А сколько таких горьких мужицких клубов разбросано по Москве. И находят в них утешение алкаши и просто работяги, собравшиеся поспорить о футболе, мужья, поругавшиеся с женами.

А ведь когда-то стояли на углах улиц павильоны «Пиво-Воды». Собирался там народ степенный, спорили о победе наших футболистов в Англии, взвешивали шансы Хомича и Боброва, судачили о дворовых новостях. Пили пиво, жевали бутерброды и шли по домам.

Тихо, степенно, без скандалов. Кому это помешало? А теперь после работы человек идет в эти щели и пьет портвейн, потому что за пивом побегать надо.

Лю-Лю возник стремительно. Подмигнул Вадиму и начал расставлять на газете бутылки и закусь.

Стала посередине поллитровка в бутылке зеленого стекла, рядом с ней пиво, над ними возвышался портвейн с экзотической надписью «Кавказ».

Ловкими пальцами Лю-Лю разложил колбаску одесскую, порезанную, сырки плавленые, редисочку, даже помидоры сумел достать.

— Ну, как стол? — спросил он.

Вадим восторженно развел руками. Тогда Лю-Лю вытащил из кармана воблу и победно посмотрел на них.

— Класс, — сказал Доктор и крепкими пальцами сорвал фольгу с водочной головки. Потом зубами открыл пивные бутылки и выдернул пробку из портвейна.

— Ну, поехали, — сказал он.

— Со знакомством, — добавил Лю-Лю.

— Чтоб не в последний, — ответил Вадим.

Выпили и начали закусывать. Хрустели редиской, ломали пополам помидоры.

— Давай твою фирму, — сказал, отдуваясь, Доктор.

Вадим достал сигареты. Закурили. Помолчали.

— Тебя как зовут-то, а то мужик ты вроде наш, леченный, а имени твоего не знаем.

— Вадим.

— А меня Борис, а вон его, Лю-Лю, Сережа. Ты где работаешь?

— В кино.

— Кем? — спросил Лю-Лю-Сережа.

— Сценаристом.

— Хорошее дело, я тоже работал на научно-популярной студии осветителем. В ассистенты оператора должен был переходить, да вот… — Лю-Лю — Сережа махнул рукой. — Запил.

— Тоже мне Эдуард Тиссе, — Доктор-Боря блеснул кинематографической эрудицией, — таскал бы ящики за оператором и получал сотню. А сейчас мы волонтеры. Свободные грузчики. Свою десятку в день имеем и на воздухе.

— Да разве в этом дело? — Лицо Лю-Лю-Сережи стало печальным.

— А в чем? — поинтересовался Доктор-Боря:— В чем? Я про нашу жизнь так понимаю. Раз не нашло общество применения моей физической силе ума, то я деклассировался. Точно?

Он хлопнул Вадима по плечу.

— Это как сказать.

Доктор разлил по новой.

— Спор наш философский, просто так его закончить нельзя. Поехали.

Они «поехали» опять. Вадим, мысленно матерясь, глотал сладковато-противный портвейн. Он уже и не помнил, когда ему приходилось пить такую гадость. Доктор понял его по-своему.

— Тяжело идет с отвычки?

Вадим, жуя колбасу, кивнул.

— Так всегда бывает после лечения. Ты это дело брось. Пей, живи, а остальное не бери в голову. Копейка понадобится, приходи в артель, возьмем.

— А Хоттабыч тоже в вашей артели был?

— Нет. Он рукастый. Из домоуправления слесаря не дозовешься, а он, пожалуйста. Ему люди платят.

— Подвел он меня.

— Как так? — Доктор начал пьянеть, лицо его побордовело, речь замедлилась.

— Обещал достать плитку керамическую, узорную. Мне она зачем? Я ее для человека доставал. Нужного. Он мне работу дает.

— От, падла. Трепач паршивый. Ты слышишь, Сережа, такого человека подвел.

— Видел я у него эту плитку, — сказал Лю-Лю-Сережа, — видел. Он, видать, с нее и загулял. Ты вот что, Вадим, поезжай на Пушкинскую, в бар. Он, когда при деньгах, там гуляет с дружками. Он же жил там. Спроси Батона или Тараса, он с ними…

Лю-Лю-Сережа не успел договорить. Раздвинулись кусты акации, и появился лейтенант Гусельщиков.

— Так, граждане Бондаренко и Крайнев, вы…

И тут он увидел Орлова и замолк. Удивление и гнев отразились на румяном лице лейтенанта. Он осуждающе покрутил головой и ушел.

— Явление участкового тунеядцам, картина неизвестного художника, — сказал Доктор, — чего это он, а?

— Не знаю, — сказал Лю-Лю, — видать, застыдился, что отдых наш нарушил.

— Смешно, — Доктор взял бутылку с портвейном, — а у тебя осталось, Вадик. Не возражаешь? — Он разлил остатки вина по стаканам.

Вестибюль Союза кинематографистов был прохладен и пуст. Только у журнального киоска толпилось несколько человек. Калугин часто заезжал сюда. Здесь можно было приобрести книги издательства «Искусство». Особенно он любил мемуары. Воспоминания старых режиссеров, операторов, сценаристов о давно снятых фильмах, об актерах, чьи имена незаслуженно забыли. Но такой уж мир — кинематограф. Он живет сегодняшним днем. После школы Калугин поступал в Институт кинематографии. Он хотел стать режиссером. В мальчишеских грезах он видел необыкновенные конструкции декораций будущего фильма. Рисовал их. Врожденные скованность, застенчивость не позволили ему разыграть этюд. Набиравший курс известный режиссер обнял его за плечи, отвел в угол комнаты и сказал:

— Приходите на следующий год, только снимите с себя обручи страха и стеснения. Наша профессия предполагает внутреннюю свободу, без нее нет режиссера.

Калугин вышел из института, пошел на ВДНХ и долго сидел на лавочке. Он точно знал, что обручи ему с себя не снять.

Он рос в скучном и чопорном доме и с малолетства стал рабом условностей, впитал в себя определенные понятия о приличиях. Отец, занимавший высокий пост, дома практически не бывал, и всем руководила мать.

Откуда, из какой провинциальной тьмы она вынесла свое ханжество и невежество, прикрытое фразами о непогрешимости старших, Калугин не знал, но жизнь она ему испортила.