Жена хотела, чтобы он стал адвокатом, и он делал все, чтобы им стать. Он перевелся в университет заочного обучения и курс за курсом, предмет за предметом одолевал знания, которые ему предстояло получить.
Приход демократии застал его уже дипломированным специалистом, занимавшимся подготовкой диссертации, а его брак к этому моменту потерпел полный крах. Жена хотела его видеть адвокатом, но не выдержала выходных, которые он проводил за упорными занятиями; она не желала видеть его полицейским, но ей пришлось стать свидетельницей его превращения в сыщика, без конца выезжающего на убийства, бандитские разборки и в бордели, преследующего наркоторговцев и преследуемого своими же товарищами. Она не выдержала напряжения и начала изводить его бесконечными придирками, ссорами, постоянными упреками, пока наконец им обоим не стало очевидно, что примирение невозможно.
Эти воспоминания теперь уже совсем не трогали комиссара. Он выдержал все, как старый добрый грузовик «Баррейрос». Самым любопытным в этой истории было то, что его первая супруга снова вышла замуж… за полицейского; это она-то, утверждавшая, что не в состоянии больше терпеть его именно по этой причине. Ее сменила вторая жена, красавица, будто с полотен Боттичелли, такая же стройная и обольстительная.
Когда он в первый раз увидел ее обнаженной в проеме двери, ведущей из ванной комнаты, он чуть не разрыдался от созерцания такой красоты. Это была выходящая из раковины Афродита с необыкновенно плавным, достойным резца Праксителя изгибом бедер, нежной улыбкой и обжигающим взором синих глаз. Он любил ее страстно и самозабвенно.
Она была жадной до благополучия и денег, которые, по ее мысли, должны были еще больше подчеркивать ее красоту, обрамляя ее, подобно золотой оправе, в которой она бы блистала, как звезда. Ей постоянно было необходимо слышать звон монет в недрах то ли кошелька, то ли души, она сама толком не знала. Скорее всего, и там, и там. Если первая супруга поощряла его к получению образования и развитию интеллекта, то вторая толкала к обогащению. Это тоже были весьма непростые для него годы, когда он оказался на самой грани законности и позволил вовлечь себя в ряд ситуаций с коррупционным душком, которые, однако, позволяли ему к концу месяца ощущать весомое прибавление к официальному окладу. А всего-то и нужно было сделать вид, что чего-то не замечаешь, слегка притупить бдительность, скрыть какие-то улики, не обратить внимания на определенные обстоятельства — и табачные контрабандисты щедро вознаграждали за это.
В результате ему удалось сделать удачные вложения в недвижимость, которую он оформил на имя своей жены: ему самому ничего было не нужно. Достаточно было просто любить ее. Но постепенно он стал ощущать, как она отдаляется от него, становится чужой. А потом в один далеко не прекрасный для него день поездка с подругой в ближайший пригород на поверку оказалась встречей со старым любовником; назавтра, когда он вынужден был отправиться на выполнение внеочередного задания, чужая машина всю ночь занимала в гараже место его собственной, и это означало визит очередного любовника; потом был ужин с другом в сельской гостинице и интимный вечер уже у него дома. Об этом вечере он узнал очень быстро, ибо полиция совсем не так глупа, как некоторые думают. Но даже прекрасно зная обо всем, что она позволяла себе, он из любви к ней продолжал молчать в надежде, что к ней вернутся утраченные чувства. Однако надежды были напрасны. Такой уж она родилась. И ей не измениться. Тогда он опять ушел в себя: это было его единственное убежище.
Когда он окончательно понял, что она никогда не станет другой, он поставил точку на своем втором браке. К счастью, детей у них не было. К тому времени он уже привык не мечтать о них.
Со своей третьей женщиной он в браке не состоял и не имел ни малейшего желания заключать его. Эулохия не принуждала его ни к учебе, ни к зарабатыванию денег. Но зато все время смешила его. Он был уверен, что ей, как никому другому, удается извлечь из него все лучшее, что он только в состоянии ей предложить. Она даже возродила в нем забытое желание заняться живописью. И он действительно снова стал писать картины. Однако по-прежнему был нелюдим и замкнут в себе. Впрочем, теперь у него было чудесное оправдание своему уединению. Он писал картины. Эулохия возбудила в нем желания, дремавшие на протяжении долгих лет.
Он стал полицейским из-за того, что у него не было возможности сразу получить высшее образование. Сегодня, когда университеты ежегодно принимают на свои факультеты десятки тысяч студентов, видимо, понять это непросто, но в те далекие времена все три или четыре тысячи молодых людей, обучавшихся на каждом курсе в университете Сантьяго-де-Компостела, были детьми весьма обеспеченных родителей. А у него таковых не имелось. Ему пришлось всего добиваться самому. И его двум первым женам тоже.
У его третьей жены ситуация была совершенно иной. Эулохия была дочерью разбогатевших эмигрантов. Ей все было дано изначально. Если он жил так, как мог, то Эулохия — так, как хотела. Она была остроумная и взбалмошная, креативная и бойкая на язык, порывистая и активная. Могла, не моргнув глазом, украсть несколько баночек белужьей икры в «Уголке гурмана» в «Гиперкоре» и отправиться в путешествие, когда ей заблагорассудится. А ее сын, только что сдавший последний экзамен, запускал летательные аппараты в главной библиотеке университета.
Дочь Эулохии была строптивой и неуравновешенной, как мартовская кошка. У нее в террариуме жил питон, а в сумочке она постоянно носила карликового йоркширского терьера; она обожала разгуливать по дому голой и в таком же неподобающем виде время от времени выходить на балкон.
Все это, вместе взятое, было, пожалуй, слишком неприличным для того, чтобы эту женщину можно было считать подходящей спутницей жизни главного комиссара полиции, какой бы всеобъемлющей ни была ныне действующая демократия, вознесшая нашего героя на столь высокий пост, который, правда, полностью преградил ему путь к вожделенной адвокатской карьере. Разве это да еще непрекращающийся дождь — не достаточный повод для меланхолии? Но как объяснить все это коллеге по пивным возлияниям? Как объяснить, что сегодня у его возлюбленной день рождения и она отомстила ему за обиду, которую он, как выяснилось, нанес ей ровно год назад; и что он трусливо сбежал из своего собственного кабинета, оставив ее там поедать белужью икру изящной серебряной ложечкой?
Сейчас Эулохия или по-прежнему сидит в его кабинете, или расхаживает между столами инспекторов, неприлично кокетничая с некоторыми из них, или уже покинула здание комиссариата, незаметно выскользнув из него в тот момент, когда он на минуту отвлекся от непрерывного, как ему казалось, наблюдения за входной дверью. Когда последнее предположение представилось Салорио наиболее вероятным, он поспешил одним глотком допить пиво, встал из-за стола и заявил доктору Сомосе:
— Ну, давай пошли!
— Что? — спросил тот.
— Let’s go, черт побери!
Когда двое друзей покидали бар Moore’s, дождь по-прежнему шел с тем же упорством, с каким, по свидетельству древних текстов, он шел в чистилище Святого Брендана, того самого святого, который осуществил евангелизацию Ирландии. Тот дождь, как известно, был вечным и неистовым.
Компостела, 1 марта 2008 г., 14:15
Почти в то же самое время, когда комиссар покидал Moore’s, Клара, стряхивая воду с зонта, входила в дом. В каком-то непонятном порыве, показавшемся ей забавным, она несколько раз открыла и закрыла входную дверь. Воздух в коридоре пришел в движение и, оттолкнувшись от стен, вернулся к ней, нежно обволакивая ее ноги, отчего у нее сразу исчезло напряжение, возникшее после неприятного разговора с Адрианом.
Это было легкое, почти незаметное дуновение, однако ощущение было в высшей степени приятным; оно заметно облегчило внутреннюю тяжесть, вызванную серым днем, непрестанным дождем, недостатком света, а также неприятным разговором с русской, который произошел у нее в комиссариате, — разговором, который в конечном счете вызвал у нее сильнейшее раздражение. «Он бьет свое, бьет свое». Что заставляло ее выступать в роли заступницы своего обидчика?
Войдя в лифт, Клара задумалась над тем, насколько она все-таки непримирима по отношению к людям, которые хоть в чем-то ей перечат, будь то мужчина или женщина, и не следует ли ей, привыкшей достаточно бесцеремонно вмешиваться в жизнь и проблемы других людей, обратить наконец критический взор на себя самое. Признав или, по крайней мере, обозначив намерение признать справедливость подобных мыслей, она пообещала себе, что расскажет об обоих сегодняшних разговорах своей соседке по квартире, и они вместе посмеются над ними.
