Ричард подошел к бассейну как раз тогда, когда Сара выходила из воды. Она замерла на парапете, улыбнулась, помахала рукой и стала вытирать полотенцем голову – волосы уже немного отросли и теперь делали ее похожей на мальчишку. Со дня приезда Сара по утрам и вечерам купалась в бассейне, и Фарли спрашивал себя, не хотела ли она этим убить в себе остатки страха или неприятных воспоминаний о проведенных в воде часах. Из купальных костюмов она выбрала самый непритязательный – цельный, голубого цвета. Глядя на нее, Фарли решил, что она все-таки похожа на мать – такая же полногрудая, узкобедрая, только на лице не было материнского насмешливого задорного сознания собственной красоты. Увидев, что Фарли разглядывает ее, она, как обычно, отвернулась, накинула халат.
На столике под зонтиком от солнца домоправительница поставила им несколько бутылок, банок, рюмки и стаканы. Сара села и спросила: «Что будете пить, Ричард?»
Впервые она назвала его так по дороге на виллу.
– Пиво, пожалуй. Спасибо… Сара. – Самому Ричарду не очень хотелось обращаться к ней по имени. «Почему? – спрашивал он себя. – Потому, что близко знакомиться с „ведьмой“ нельзя… а лучше ее имя не произносить вообще?»
Он сел, отхлебнул пива и решил высказать все, что беспокоило его с самого утра. Готовясь набить трубку, он начал: «Я бы хотел поговорить с вами… начистоту о наших отношениях».
Сара натянуто рассмеялась: «Удивительно, но и я хотела поговорить с вами откровенно. Мне не нравится… в общем, я не могу, когда мы что-то скрываем друг от друга».
– Так кто же начнет? – усмехнулся Фарли. – Может, бросим жребий?
– У вас очень серьезные соображения?
– Нет. Но высказать их необходимо.
– А у меня – серьезные. И я хочу снять этот груз с души.
– Тогда вы и начинайте.
– Спасибо. – Она взяла две коктейльные соломинки и стала рассеянно заплетать их в колечко. – Речь пойдет о нашей поездке сюда. Я обманула вас. Но обман был крошечный, поэтому сначала показался неважным. А потом, как ни странно, я поняла: вы так много для меня значите, сделали столько хорошего, что я вам лгать не могу – даже по мелочам, даже во спасение. Я и впрямь говорила с тетей по телефону из виллы Холдернов, и она в самом деле согласилась нас принять с радостью. Но так случилось, что в тот самый день она улетела в Америку – через Лиссабон и Лондон. Словом, она заявила: раз я покинула монастырь, она больше не считает виллу своей. Ведь раньше она принадлежала мне. Разве я не говорила вам?
– Нет.
– Я отписала ее тете, когда уходила в монастырь.
Фарли раскурил трубку и задул спичку: «Отчего вы не признались сразу? Что бы это изменило?»
– Я боялась, вы не поедете. Понимаете, мы только вдвоем на этой вилле…
Он расхохотался: «Вы отстали от времени на восемь лет, по крайней мере… И разве я похож на ловеласа, который запросто прыгает в чужую постель?»
– Ничего подобного. Напротив, это я побоялась показаться вам… навязчивой. Видите ли, я очень многим обязана вам и, конечно, хочу вернуть долг. И верну. Должна вернуть!
– По-моему, такие рассуждения завели вас слишком далеко, – улыбаясь, заметил Фарли. – Допустим, я спас вам жизнь и вы чувствовали себя обязанной. Вам не хотелось терять меня из виду, не отблагодарив. Однако вам казалось, что здесь вдвоем без тети мы разрушим равновесие, начнем создавать отношения, которые заведут нас… в постель?
Когда Сара вскинула на Ричарда глаза, он угадал в них слезы. Сказанное показалось ему глупым. Противоречивым… исполненным бессмысленной женской логики. Словно прочитав его мысли, она всхлипнула и сказала: «Не знаю, что я подумала. Все перепуталось. С вами я чувствовала себя такой счастливой и благодарной, что очень боялась чем-нибудь все испортить. Да и не хотелось мне с вами расставаться».
Минуту-другую Фарли молчал. Пытался выбраться из лабиринта мыслей… потом, вспомнив пережитое Сарой, взял девушку за руку, тихонько сжал и произнес: «Забудем об этом. Да, вы немного сплутовали. Но это пустяки».
Она медленно подалась вперед, хриплым, почти резким голосом, в котором зазвучало вдруг сильное чувство, сказала: «Я хотела привезти вас сюда, на виллу, что когда-то принадлежала мне. И отблагодарить вас. А это можно только здесь. Я не могла не привезти вас. И, пожалуйста, не спрашивайте пока больше ни о чем. – Она встала, туже завернулась в халат и продолжила: – Прошу, не говорите того, что хотели сказать, – я и сама догадываюсь. Вы спасли мне жизнь. Так не лишайте меня права отблагодарить вас. Я должна это сделать и сделаю. – Сара подошла к Ричарду и со слезами на глазах склонилась, тронула его лоб губами. – Пожалуйста… я прошу совсем немного. Только исполнить свой долг. А для этого нужно лишь съездить в Лиссабон. – Она неожиданно улыбнулась, пальцами вытерла слезы под глазами и отвернулась, сказала: – Я пойду приготовлю обед. Сегодня суббота, Марио с женой уехали в город за покупками».
Оставшись один, Фарли потянулся было к пиву, но передумал, налил себе джина с вермутом. Выпил и вздохнул. А впрочем, стоит ли вздыхать? Идти ему некуда, живет он здесь ни о чем не заботясь, на лоне чудесной природы. Может, Сара права-таки? Она и впрямь ему многим обязана. Он прикрыл глаза, поднял голову, подставил лицо солнцу. Не время ли хорошенько оглядеть себя со стороны и отбросить все то, что делало его «беззаботным, славным малым»? Люди издавна пользовались его добротой, а он только ушами хлопал. Разве не интересно, не заманчиво переделать самого себя? И если Сара считает, что обязана его отблагодарить, зачем перечить? Впрочем, он даже представить не мог, как она это сделает. При чем тут Лиссабон? Возможно, у нее там тайный счет в банке – открыла, уходя в монастырь.
В тот же вечер, когда они сидели на небольшой веранде, пристроенной к южной стене огромной гостиной, Сара – что уже не удивило Ричарда, а позабавило – вернулась к разговору без всякого смущения.
Солнце стояло низко на западе, его красные лучи воспламеняли верхушки эвкалиптов на склонах холма. На висевшей на веранде вазе с лобелией отдыхала бабочка. Сара была в легком длинном платье голубого шелка, с рядком перламутровых пуговиц спереди, под высоким отложным воротничком. Восемь лет в монастыре приучили ее стесняться собственного тела, поэтому Ричард редко приходил к бассейну, когда она купалась там. Глядя, как Сара рассеянно потягивает апельсиновый сок, он догадывался – она подготовила целую речь и вот теперь хмурится, ждет подходящего мгновения или слова, которое настроит разговор на откровенность. Не успел Ричард решить, стоит ли помогать Саре, как она вдруг выпалила: «Мне нужно поговорить с вами о себе и о вас тоже. Вы не против?»
Не сводя глаз с бабочки, которая, сидя на цветке, медленно открывала и закрывала крылышки, он ответил: «Нет. – И, взглянув на девушку, продолжил с улыбкой: – Вы все равно бы высказались, верно? Мне уже понятно это решительное выражение на вашем лице».
Она улыбнулась в ответ, быстро опустила глаза и расправила платье, произнесла: «Выслушайте меня. Может, я стану говорить путано. Но главное вы поймете – то, что я узнала сама или услышала от других».
Он откинулся на спинку кресла и стал слушать, глядя, как солнце, все больше скрываясь за краем земли, превращало небо из дымчато-красного в бледно-золотистое и зеленоватое. Вскоре ему пришлось мысленно признать, что Сара – отменная рассказчица: редко отступает от временного порядка событий и не отвлекается на несущественное. Возможно, исполненная ясных обязанностей и четкого распорядка жизнь в монастыре научила ее выделять главное, не придавая внимания пустякам.
Ее мать вышла замуж за богатого офицера, который по-прежнему жил в Глочестершире. Через два года после рождения Сары они развелись, но не «расплевались», так что отец часто приезжал к дочери и бывшей жене. Первое время после развода они с матерью кочевали… Париж, Флоренция, Рим, Каир, Мадрид… но домом считали виллу Лобита. Мать часто оставляла здесь Сару под присмотром няни или гувернантки, потом отправила в школу во Флоренции, а после – в интернат при одном из монастырей Лиссабона. С раннего детства Сара почему-то считала, что станет монахиней.
– Теперь я уверена – эту мысль вселила в меня мать, в противовес своей, очень светской жизни. Я знала, у нее были любовники, всегда богатые, она обожала мирские утехи, – но в глубине души сознавала, что грешит, – и меньше всего на свете хотела, чтобы я пошла по ее стопам. Лет с четырнадцати она вдохновляла и направляла меня на религиозный путь. И мне самой стало казаться, будто я мечтала о монашестве всегда, а потому никогда не оспаривала этот выбор.
Однако матери так и не удалось увидеть дочь монахиней. Когда Саре было шестнадцать лет, мать неожиданно заболела, и дочь привезли к ней на виллу Лобита из интерната в Лиссабоне.
– Когда я приехала, то поняла – ее дни сочтены. Хотя в этом она не признавалась никому, даже самой себе. Она умела изгонять неприятные или нежелательные мысли. Ведь в ее жизни бывали не только бурные времена, дни напоказ, но и скрытые, тайные. В тот раз она о себе почти не говорила. Все обо мне беспокоилась… в основном о моем будущем пострижении в монахини. И у меня, наивной девчонки, сложилось-таки впечатление, будто мать, понимая, видимо, что перестаралась с моей религиозностью, пыталась дать мне возможность передумать. Но когда я твердо заявила, что хочу только одного – служить Господу, она возликовала. Может, и не стоит так говорить, но мать, вспоминая собственную жизнь, здорово утешалась, зная, что ее дочь решила посвятить себя Богу, и это… словом, это откроет путь на небеса и ей самой. О, как трудно заявлять такое о матери… но, по-моему, я разгадала ход ее мыслей. И всеми силами старалась угодить ей. К тому же я и впрямь желала стать монахиней. Боже, как долог и нуден мой рассказ… Но мне очень хочется объяснить вам все.
