Гордон Рис - Мыши

— Не знаю. — Я пожала плечами. — Я была как будто… парализована. И мне было очень стыдно.

— Знаешь, для меня это больнее всего… то, что ты не почувствовала потребности довериться мне. В этом моя вина. Я была слишком занята своими переживаниями после развода, да и работой тоже. Я отгородилась от тебя.

Я знала, что мама здесь ни при чем — это я решила скрыть от нее факт травли, — но в то же время в глубине души было приятно, что она винит себя в случившемся.

— Иногда мне хочется, чтобы ты не была похожа на меня, Шелли.

— Не говори так, мама.

— Я имею в виду, мне хочется, чтобы ты была более открытой… более… — Она никак не могла подыскать правильные слова. Видимо, то, что она хотела сказать, было слишком сложно, мучительно для нее. Она оставила попытки сформулировать свою мысль и с мольбой посмотрела на меня: — В этом мире так тяжело жить, Шелли!

Она смахнула со щеки невидимую слезу и попыталась улыбнуться, но тут выражение ее лица изменилось, и сама она как будто съежилась от некой тягостной мысли, вдруг пришедшей в голову.

— Может, зря мы сюда переехали. Может, не надо было забирать тебя из школы. Может, было бы лучше, если бы мы попытались противостоять…

— Нет! — Меня охватила паника. — Я не хочу обратно в школу!

Мама потянулась ко мне через стол и взяла меня за руку.

— Тебя никто и не заставляет, — успокоила она. Она так крепко стиснула мою руку, что я едва не вскрикнула от боли. — Я больше не подведу тебя, Шелли. Обещаю.

Мне стало не по себе от суровой решимости, сквозившей в ее взгляде, и я отвернулась. Когда я снова посмотрела на маму, то с облегчением увидела, что она нежно улыбается.

— Я хочу, чтобы ты знала, как я горжусь тобой, — сказала она. — Горжусь тем, с каким мужеством ты выдержала все испытания, выпавшие на твою долю.

— Мама!

— Нет, я серьезно. Ты была на высоте. Спокойна, рассудительна. Никаких истерик, никакой жалости к себе. Решено, мы обязательно отметим твой день рождения в каком-нибудь чудесном месте. В роскошном ресторане. Договорились?

Никакой жалости к себе. Я вспомнила пояс банного халата, балку под потолком гаража, где когда-то была подвешена отцовская «груша»… но решила, что не стоит разочаровывать маму.

— Хорошо, мам, — улыбнулась я. — Договорились.

После ужина мы сыграли очередной дуэт из «Русских народных песен». Пьеса называлась «Цыганская свадьба», и у нее был такой быстрый ритм, что я просто не успевала попадать в такт. Каждый раз, когда мама доходила до середины своей партии, я начинала безнадежно отставать, и это вызывало у меня приступ смеха. Я делала сотни ошибок, и чем чаще я ошибалась, тем громче мы обе хохотали.

В ту ночь нас обеих рано сморил сон; мама начала клевать носом еще до начала десятичасового выпуска новостей. Я не смогла высидеть репортаж о нудном политическом скандале, поэтому обняла маму, чмокнула ее в щеку и ушла к себе спать.

Я долго лежала не смыкая глаз, прислушиваясь к легкому стуку дождя, наслаждаясь последними мгновениями уходящего пятнадцатого года своей жизни. Утром мне исполнится шестнадцать. Шестнадцатилетняя красотка, ни разу не целованная, так, кажется, говорят. Что ж, это как раз про меня. Меня никто и никогда не целовал.

И впервые в жизни я почувствовала, что мне этого хочется. Хочется иметь бойфренда. Хочется, чтобы он меня целовал. Возможно, в этот шестнадцатый год, когда заживут мои шрамы, я кого-нибудь и встречу. Такого же красивого, как Джордж Клуни, но с юношеской невинностью молодого Тома Хэнкса; верного и искреннего, кто не оставит свою любимую после того, как ее красота угаснет и в уголках глаз соберутся морщинки…

Во мне что-то пробуждалось, возрождалось к жизни, совсем как наш сад под благодатным весенним дождем выпускал зеленые побеги, раскрывал липкие почки и девственные лепестки. Когда я проснусь, мне будет уже шестнадцать, думала я. Впору выходить замуж, как сказала мама. У меня было такое чувство, будто я стою на пороге волнующих новых впечатлений, новых эмоций, новых отношений, и я жаждала их так же, как бабочка, томящаяся в куколке, жаждет расправить свои хрупкие крылья и полететь.

С такими мыслями я погрузилась в упоительный сладкий сон.

Я резко открыла глаза и тут же проснулась. Несмотря на мой глубокий сон, безошибочно угадываемый скрип четвертой ступеньки, видимо, проник в ту часть мозга, которая никогда не спит. Я ничуть не сомневалась в том, что я слышала этот звук, как не сомневалась и в том, что он означал: в доме кто-то есть.

На дисплее моего будильника высвечивалось время: 3:33.

Я чувствовала, как сильно бьется сердце в груди, будто кролик корчится в силках, все больше запутываясь в них. Я напрягла слух, стараясь расслышать что-то в нарастающем в висках шуме. Мои уши, словно локаторы, навострили свои антенны в сторону двери — и дальше к лестничной площадке, ступенькам, — постоянно отсылая назад информацию: тишина, тишина, тишина, мы не обнаруживаем ничего, кроме тишины. Может, я все-таки ошиблась? Нет, я знала, что не ошиблась. Я слышала, как четвертая ступенька скрипнула под тяжестью человеческого веса.

И, словно подкрепляя мою уверенность, после длившегося вечность ожидания застонала другая, верхняя ступенька: в доме кто-то был.

Меня парализовал страх. С тех пор как я открыла глаза, во мне не дрогнул ни один мускул. Я как будто повиновалась первичному инстинкту — замереть и не двигаться, пока не минует опасность. Я даже дышала через раз, медленно и неглубоко, так что и одеяло не шевелилось. Я подумала о бите для лапты, которую держала под кроватью «на случай разбойного нападения», но не смела протянуть руку и поднять ее с пола. Неведомая сила, куда более мощная, сковала меня намертво. Замри, отдавала она команду, не подавай голоса.

Человек поднимался по лестнице — теперь шаги звучали громче, как будто незваный гость оставил попытки двигаться бесшумно. Я расслышала, как тело тяжело ударилось об шкаф на лестничной площадке (пьяный?) и чей-то голос выругался (мужчина).

Я услышала, как он открыл дверь маминой спальни. Я знала, что он включил там свет, потому что в моей комнате стало еще темнее. Донесся мамин голос. Сонный. Удивленный. Испуганный. А следом зазвучал мужской голос, разлившийся потоком агрессивных утробных звуков, скорее звериных, чем человеческих. «Постойте, — отчетливо заговорила мама. — Я накину халат». И тут я услышала, как они вдвоем двинулись к моей спальне.

Дверь распахнулась, зашуршав по толстому ковру, и включенный свет ослепил меня.

Хотя теперь они оба были в моей спальне, я по-прежнему не двигалась (замри, не подавай голоса, пока не минует опасность). Я лежала пластом, беспомощная, будто сломала шею.

Мама окликнула меня по имени, но я не могла ответить. Она вновь позвала меня, на этот раз громче, подходя к кровати. Наконец она показалась в поле моего зрения. Ее бледное лицо все еще было заспанным, волосы топорщились в диком беспорядке, что могло бы показаться забавным в иных обстоятельствах, спешно накинутый халат болтался на ее фигуре, не подвязанный поясом. Она увидела, что я уже давно не сплю и четко сознаю, что происходит.

— Шелли, дорогая, — сказала она. — Не бойся. Он просто хочет денег. Если мы сделаем все, о чем он просит, он уйдет и оставит нас в покое.

Я ей не поверила, да и по ее дрожащим рукам и срывающемуся голосу было понятно, что она и сама не верит в то, что говорит. Когда кот забирается в мышиную норку, он не уйдет оттуда просто так, не причинив вреда мышке. Я уже знала, чем обернется эта история. Он изнасилует меня. Изнасилует маму. А потом убьет нас обеих.

Невероятным усилием мне наконец удалось высвободить из-под одеяла левую ногу. И, словно стряхнув чары тысячелетнего проклятия, я села на кровати и потянулась за халатом.

Грабитель оказался моложе, чем можно было предположить по его голосу. Это был худосочный юнец лет двадцати, не старше, с лисьей мордочкой и длинными черными волосами, которые лезли ему в глаза и обвивали шею сальными крысиными хвостами. На нем были потрепанная куртка «пилот» оливкового цвета и грязные джинсы, так низко спущенные на бедра, что казалось, будто они вот-вот упадут.

Находясь в пяти шагах от него, я улавливала запах алкоголя, который окутывал его невидимой дымкой. Он явно был пьян, и в то же время он был более чем пьян. Он нетвердо держался на ногах, а его нездоровое бледное лицо было усеяно каплями пота. Со стороны казалось, что он борется со сном; его тяжелые веки то и дело опускались, а потом, как по команде, распахивались. В какое-то мгновение его взгляд затуманился, глаза закатились, и создалось впечатление, будто он на грани обморока, но тут он резко передернул плечами и огляделся по сторонам, словно пытаясь вспомнить, где находится.