Засунув руки в карманы, он еще раз прошел мимо, заглянув ей в лицо, и, когда она холодно посмотрела на него, улыбнулся. Она ответила ему взглядом, полным негодования. Внезапно он засмеялся, он просто не смог сдержать этот нервный смешок. Точно так же у него мог вырваться всхлип, подумал он. Просто уж так случилось, что в ту минуту это был именно смех. Он знал, что чувствует сейчас эта девушка. Знал это абсолютно точно.
— Простите, — сказал он.
Она вздрогнула и посмотрела на него растерянно и удивленно.
— Простите, — повторил он и отвернулся.
Оглянувшись, он увидел, что она, нахмурившись, смотрит на него. В ее глазах застыло недоумение, даже испуг. Потом она отвела взгляд и поднялась на цыпочках как можно выше, глядя поверх толпы. Последнее, что он увидел, были ее глаза, полные слез и отчаянной, упрямой надежды.
Идя по Ленсингтон-авеню, он тоже заплакал. В его глазах стояли слезы и светилась неугасающая надежда. Совсем как у той девушки, подумал он. Он гордо вскинул голову. Он должен написать письмо Розалинде сегодня же вечером. В уме уже складывались первые фразы.
Перевод с английского А. Набирухиной
Миссис Афтон, витающая в облаках
(Mrs. Afton, Among Thy Green Braes)
Для доктора Феликса Бауэра, глядевшего из окна своего кабинета, расположенного на первом этаже, полдень представлялся каким-то потоком с вялым течением, движущимся либо в одну, либо в другую сторону. Количество транспорта все увеличивалось. Под знойным солнцепеком машины медленно ползли, отсвечивая сзади красными подфарниками. Их хромированные детали сверкали, будто были раскалены добела.
Кабинет доктора Бауэра был оснащен кондиционерами, поэтому там было довольно прохладно, но иногда мозг или кровь сигналили ему, что в офисе душно, и это его бесило.
Он посмотрел на наручные часы. Мисс Ваврика, которая должна была появиться к трем часам сорока минутам, в очередной раз не вышла на работу. Ему нетрудно было представить, что она в данный момент, возможно, сидит в кинотеатре, и вообще лучше не думать о том, что она могла бы сейчас делать. Он мог бы еще кое-чем заняться в свободные до прихода пациента минуты. Но он упорно продолжал смотреть в окно. Что за город Нью-Йорк, недоумевал он, с его бешеными скоростями и амбициозностью, лишавшими его, доктора Бауэра, инициативы?
Он много работал, впрочем, так и было всю жизнь, но только в Америке до конца осознал, что действительно работает очень много. В Вене или Париже, где он жил и работал прежде, он по вечерам отдыхал с женой и друзьями, а ночами заряжался энергией для работы и чтения, причем в течение всей ночи, вплоть до утра.
Образ миссис Афтон, маленькой, пухленькой, не лишенной обаяния женщины средних лет с лучистым взглядом, пахнущей, как ему помнится, ароматом жасмина, ассоциировался у него с вечерами в Европе.
Миссис Афтон была миловидной южанкой. Ее образ подтверждал его представление о юге Америки, где сохранился традиционный уклад жизни, в котором строго определялось время приема пищи и визитов, продолжительность бесед и просто ничегонеделанья. Он уяснил это из первых же ее фраз, в которых было не много смысла, но которые ласкали его слух, из ее мягких хороших манер (а хорошие манеры обычно его раздражали), причем осторожность не позволяла ей забыть об этих хороших манерах ни на мгновенье. Миссис Афтон принадлежала к той категории людей, в присутствии которых мир преображался в совершенно другой — более прекрасный. Среди его пациентов не часто встречались такие приятные люди. Миссис Афтон пришла к нему в прошлый понедельник. Речь шла о ее муже.
Пациент, записанный на четверть пятого, серьезный мистер Шрайвер, честно заработавший каждый пенни из тех денег, что он платил за сорокапятиминутные посещения и ни на секунду это не забывающий, пришел и ушел, не нарушив спокойную атмосферу дня. Снова оставшись один, доктор Бауэр поднес сильную аккуратную руку к бровям и с раздражением потер их, затем сделал последнюю запись в истории болезни мистера Шрайвера. Молодой человек снова жаловался на проблемы с головой, сначала неуверенно, а затем напористо, и ни один вопрос не смог заставить его изменить манеру поведения на более спокойную. Такие люди, как мистер Шрайвер, верили, что кто-нибудь всегда может им оказать помощь. Первый барьер, по мнению доктора Бауэра, заключался во внутреннем напряжении. Это не была скованность из-за войны или бедности, с чем он встречался в Европе. Это был особый, американский тип скованности, имеющий свои отличия в каждом индивидуальном случае, состоявший в том, что пациент, идя к психологу, закрывал доступ К себе, уверенный, что психолог все равно пробьется сквозь эту преграду. Он вспомнил, что у миссис Афтон никакой скованности не было и в помине. И очень прискорбно, что женщина, рожденная для счастья и воспитанная для его восприятия, должна быть связана с мужчиной, который отвергает само понятие счастья. Так же прискорбно и то, что он был бессилен ей чем-либо помочь. Он решил, что именно сегодня он ей сообщит, что ничего для нее не в состоянии сделать.
Ровно в пять доктор Бауэр, ногой нащупав кнопку звонка под синим ковром, дважды нажал ее. Он посмотрел на дверь, затем поднялся и открыл ее.
Миссис Афтон стремительно вошла. Несмотря на полноту, походка была легкой и энергичной. Головка с аккуратно завитыми светло-каштановыми кудрями была вздернута. Его поразило открытие, что она была единственным созданием, способным в этот знойный полдень действовать по своей воле.
— Добрый день, доктор Бауэр. — Она развязала синий шифоновый шарфик, который явно ей не шел, но перекликался с цветом ковра, и без приглашения уселась в кожаное кресло. — Здесь божественная прохлада, мне страшно будет сегодня отсюда уходить.
— Да, — улыбнулся он. — Кондиционер может плохо повлиять. — Наклонившись над столом, он пробежал глазами запись, сделанную им в понедельник:
«Томас Бейнбридж Афтон. Пятьдесят пять лет. Диагноз: здоровье отменное; повышенная раздражительность. Озабочен своей физической силой, тренировками. В последние месяцы — суровая диета, тренировочная программа. Комната в отеле оснащена гимнастическими тренажерами. Утомительные тренировки. Шизоид с садистско-мазохистскими наклонностями. От лечения отказался».
Миссис Афтон определенно пришла, чтобы спросить его, как он собирается если не убедить ее мужа изменить режим жизни, то хотя бы повлиять на смягчение тренировок.
Доктор Бауэр натужно улыбнулся ей через стол. Он предполагал, что отпустит ее сейчас же, как только объяснит в который раз, что невозможно лечить человека через кого-то другого. Тогда миссис Афтон обратилась к нему с просьбой разрешить прийти побеседовать с ним еще раз, и было настолько очевидно, что на этот раз в ней гораздо больше надежды, что он не знал, с чего начать.
— Как дела? — спросил он для начала.
— Очень хорошо, — нерешительно ответила она. — Думаю, я вам абсолютно все уже рассказала. Разве только вы хотите меня еще о чем-то спросить. — Затем, будто осознав всю напряженность момента, она откинулась на спинку кресла, прищурив голубые глаза и улыбаясь. Ее улыбка относилась к тому, что она фактически говорила в понедельник: — Я знаю, это выглядит смешно: мужчина, напрягающий мускулистые руки перед зеркалом и восхищающийся своими мышцами, как двенадцатилетний пацан. Но когда он после этого дрожит от изнурения, мне страшно за его жизнь.
С такою же усмешкой и кивком понимания он решил начать так:
— До тех пор пока ваш муж отказывается лично появиться для лечения… — Может, она позволит проводить себя из офиса?
Миссис Афтон не выплеснула сразу же наружу все свои неприятности, как сделало бы на ее месте большинство женщин средних лет. Она была слишком горда, чтобы обнародовать некоторые постыдные факты, например то, что муж постоянно ее бил. Доктор Бауэр догадывался, что это было.
— Я подозреваю, что, — начал он, — ваш супруг восстанавливает ущемленное самолюбие путем особого режима физических тренировок. Подсознательная мотивация его поведения заключается в том, что, потерпев неудачу в других делах: в бизнесе, возможно, в общественной жизни, — потеряв, как вы рассказывали, имущество в Кентукки, не будучи таким хорошим провидцем, как ему бы хотелось, он пытается компенсировать это физической силой.
Миссис Афтон уставилась в пространство. Глаза ее были широко открыты. Доктор Бауэр видел, что они были так же широко открыты, когда он вызывал ее в кабинет; тогда она что-то вспоминала. Он заметил, что глаза у нее внезапно сужаются, когда что-то ее забавляет.
Она делала это с девичьим кокетством, все еще искрившимся сквозь загнутые каштановые ресницы. При наклоне головы подчеркивались широкие скулы, узкий лоб и слегка заостренный подбородок — материнский тип лица, хотя детей у нее не было. Наконец она проговорила:
