Анна прошла со Стасисом до выхода и, выпустив нового знакомого, захлопнула дверь перед нацеленными на нее микрофонами. Она знала, что такое цеховая солидарность, но сейчас ей не до общения с коллегами. На кухне витал резкий запах валокордина, и вернувшаяся от родственников Васса пыталась хлопотать у плиты — все валилось из рук. Анна обняла ее, погладила вздрагивающие от рыданий плечи и шепнула:
— Тетя Вася, приходи ко мне в комнату — нужно поговорить.
Взяв из бара бутылку водки, Анна увидела вошедшего с улицы Фиделя и знаками показала, чтобы он поднимался наверх. Адвокат устало кивнул. Несколько минут спустя он и Васса с подносом поднялись в «девичью светелку». Фидель, приложив палец к губам и показав на стены и уши, громко сказал:
— Очень душно сегодня. Думаю, небольшая прогулка на свежем воздухе нам всем не повредит.
— Да, нужно подышать, — ответила Анна, правильно истолковав красноречивый жест адвоката.
Белые ночи давно миновали — адвокат включил предусмотрительно взятый фонарик и подсвечивал тропинку, ведущую к причалу.
— Мой приятель инспектор — очень толковый полицейский. Он вполне мог оставить тут хитрую технику, чтобы послушать, о чем мы разговариваем. А во дворе в автомобиле сидят два его парня — кто знает, может, это не просто охрана.
Они дошли до причала и уселись на прохладный деревянный настил. Анна разлила водку в четыре стакана, один прикрыла кусочком хлеба.
— Я не знаю, как это принято делать в Финляндии… Давайте помянем Хейно Раппала по русскому обычаю.
— Пусть земля ему будет пухом, — сказала Васса негромко.
Объединенные потерей, они молча выпили. Водка обожгла горло, перехватило дыхание. От вновь накатившей горечи утраты Анна тихо застонала. Фидель и Васса обняли ее, пытаясь утешить. Сжав кулаки и почувствовав, как ногти впиваются в ладони, Анна ударила по отполированному ветрами и водой дереву. Физическая боль помогла ей прийти в себя. Как в детстве, она слизала с ободранных костяшек кровь и почти спокойно сказала:
— Я хочу сегодня уехать. Русские рыбаки с базы возвращаются в Питер и берут меня с собой. Я могу это сделать, дядя Мойша?
Адвокат, глядя на эту русскую девочку с восточным разрезом глаз, подумал о том, что она достойная внучка своего героического деда.
— Да, так будет лучше. Если бы мой приятель-инспектор знал, что ты — главная наследница Хейно, он бы вряд ли тебя отпустил. Сегодня мне удалось скрыть условия завещания. Но завтра к нашим гостям, — он кивнул на ярко освещенный дом, — присоединятся другие, столь же дальние и равнодушные родственники, и потребуют огласить волю покойного. Дед оставил тебе усадьбу, базу и кое-какие финансовые активы — в сумме это составляет более двух миллионов евро. Когда это станет известно всем, ты уже будешь дома в России. И это хорошо.
Новость была для Анны неожиданной — она растерянно молчала. Адвокат продолжил:
— Твой дед — национальный герой Финляндии. Поэтому дату и место его погребения определит государственная комиссия. Как только что-либо прояснится, я обязательно тебе сообщу. Но думаю, разумнее сюда пока не приезжать — полиция считает, что существует организатор преступления, и я в этом с ней полностью согласен. Сомневаюсь, что его удастся быстро найти.
Он помолчал и тихо добавил:
— Светлой душе Хейно гораздо важнее, чтобы ты была в безопасности, а не твое участие в похоронной церемонии. Ты уж поверь мне, я хорошо знал старину Раппала.
Наспех уложив вещи, Анна зашла напоследок в кабинет деда и сняла со стены его военную фотографию. Осиротевшего рыжего кота Карла она поручила заботам Вассы. Расцеловав старушку, которая вновь принялась плакать, она вышла из дома, где на первом этаже громко храпели дальние родственники и воняло пивным перегаром.
Неподалеку ожидал джип Стасиса. На прицепе разместилась накрытая чехлом лодка. Анна забралась на предупредительно оставленное для нее переднее сиденье, застегнула ремень безопасности, извинилась и закрыла глаза.
Попутчики оказались тактичными и не донимали разговорами. А она, укрывшись за стеной молчания, вновь и вновь переживала этот ужасный день. Но кроме документально точно зафиксированных зрительной памятью кровавых слайдов убийства перед мысленным взором неясно, пропадая в дымке времени оттенка сепии, появлялись пыльная Торговая улица Верного, где неторопливо проезжали, касаясь друг друга стременами, мужчина и женщина, и загадочные строки, повествующие о незнакомой земной жизни Иисуса Христа. И Анна все отчетливее понимала, что убийство деда и его последняя просьба кардинально изменили ее жизнь.
Август 200… г., Санкт-Петербург
На набережной тихой петербургской речки, в глубине небольшого сквера, спряталось четырехэтажное здание бывшей школы. Впрочем, ученики в ней обитали в уже далекие советские времена: сейчас здесь размещалась петербургская дирекция телевизионной компании «Федерация».
Летним вечером, когда непривычная для Петербурга жара уже спала, а солнце давно отправилось в свой повседневный путь на запад, чтобы утонуть в грязно-серой мути волн Финского залива, в телекомпании потихоньку затухала дневная, активная жизнь.
Служба новостей занимала третий этаж: здесь располагались студия, эфирная аппаратная, монтажные посты. В двух помещениях (одном совсем крошечном, другом — чуть побольше), заставленных столами с компьютерными мониторами, трудились пятьдесят журналистов и редакторов. Работать в маленькой комнате считалось более престижным — мощности кондиционера хватало, чтобы справиться с небольшим объемом воздуха. Во второй «клетушке», всегда стояла духота. Только что закончился последний на сегодня выпуск «Новостей Петербурга», и сотрудники устремились к долгожданной вечерней свободе.
В маленькой редакционной комнате с азартом резалась в сетевую «стрелялку» группа юношей. В рабочее время компьютерные игры карались финансовым штрафом. Телевизионные новости — занятие для молодых, — большинству корреспондентов и операторов нет и тридцати.
В курилке на лестничной площадке все разговоры, так или иначе, касались отпусков. Или — ура! — предстоящих, или — увы — прошедших. Многие неоригинально стремились за рубеж. Вернувшиеся демонстрировали пачки глянцевых, отщелканных мыльницами фотографий, рассказывая об отелях и пляжах, кафе и магазинах и обо всем том, что принято описывать. Впрочем, новостийные уникумы и здесь проявляли себя нетривиально. Саша Митенькин — нескладный очкарик с мальчишескими вихрами, певец бомжей и большой умелец разговорить людей в кадре, только что вернувшийся из поездки в Болгарию, рассказывал, как они с женой и маленьким сыном прекрасно провели время, разбив палатку на берегу Черного моря, вдали от курортных пляжей. Выбор был продиктован, конечно, малыми доходами, но Митенькина устраивала не только экономическая сторона вопроса, но и демократичность такой формы отдыха.
Руководителя службы информации, высокого, худощавого, всегда «как денди лондонский» одетого Никиту Шаховцева поджидала и успешно перехватила Наталья Бубенцова — «вечный стажер», как ее называли везде, где она работала. Широким плечом пловчихи она прижала начальника к стене и потребовала поговорить с ней по очень важному личному вопросу. Не любивший открытых конфликтов Шаховцев взглянул на девушку сверху вниз, характерно изогнув бровь над золотистой паутинкой оправы модных очков, вздохнул и пригласил Бубенцову в свой кабинет.
Наталья обладала чрезвычайным упорством, которое, к сожалению, не могло скрасить ее столь же абсолютную бездарность. Свои сюжеты журналистка писала корявым языком милицейского протокола, и редакторы, если не одолевала лень, переписывали их от первого до последнего слова. Бедолага никак не могла уразуметь, что профессия ей противопоказана — в своих неудачах девушка винила евреев, «затирающих» русскую журналистку.
С глупым смущенным хихиканьем она в очередной раз вскрывала «еврейский заговор» перед устало внемлющим Шаховцевым. Закончила обличительную речь Бубенцова весьма неожиданно:
— Вот вы, Никита Александрович, в штат меня не берете, а у меня, между прочим, бабушка-блокадница.
Опешивший шеф не сразу нашелся с ответом. Он покачал красивой головой с ранней и очень ухоженной лысиной. Отраженный свет настольной лампы блестящим шариком скользнул вниз по загорелой коже и холодно сверкнул в линзах очков. Развернув кресло, — Бубенцова уловила тонкий аромат дорогой туалетной воды, — он в который раз терпеливо объяснил девушке, что свободных единиц в штате нет, а бабушка-блокадница, впрочем, как и евреи, абсолютно ни при чем — нужно учиться писать нормальным русским языком. Шеф закончил разговор с Бубенцовой уже в коридоре своей коронной кокетливой фразой:
