На Биче постепенно росло нечто еще более грандиозное, другой банк – «Стандард Чартерд». Трудно в это поверить – но, кажется, в итоге тут будет целых пять этажей, со скошенным вбок фасадом, напоминающим нос линкора. Впрочем, в наши дни, когда деньги растут на деревьях, олово стоит чуть не 300 фунтов за тонну, строят везде – город стучит молотками и скрипит канатами. По всему Бичу пахнет известкой и деревом, старые двухэтажные здания обрастают бамбуковыми лесами: лакированные жердины связаны в суставах канатами, будто бинтами.
Нет ничего более европейского, чем эти яростно перестраивающиеся сейчас по всему городу китайские кварталы: год назад тут был двухэтажный домик из дерева, замазанного штукатуркой, сейчас – то же самое, но из кирпича. Вот из-под бамбуковых лесов выглядывает целый блок прилепленных друг к другу новых двухэтажных домов. Все вместе – как кремовый торт: белая штукатурка, по ней – свежее гипсовое рококо из раскрашенных цветов, непременно античные колонны и фронтоны и обязательно – похожие на стиральные доски ставни на втором этаже. А под самой крышей опять гипсовые медальоны, с выдавленными в них фамильными иероглифами хозяина. Индиго, цвет стен прошлой эпохи, стремительно меняется у нас в Джорджтауне на новомодную бледную бирюзу всех оттенков, тогда как в Малакке стены почему-то становятся сегодня нежно-розовыми, а в Сингапуре – желтовато-лимонными.
Я продралась сквозь многоцветную толпу, говорящую минимум на десяти языках, и это не считая английского. Остановилась у витрин Логана, под вывесками «Пианино Робинсона» и «Коламбиа графонолаз». Посмотрела, как в начищенном до неземного сияния латунном поручне отражается рикша со складчатой крышей, тянущий ее китаец, я в белой шляпке, колонны дома напротив, а в общем – скрученный в трубочку – весь мир.
Зашла в торжественные залы Логана, выслушала «госпожа Амалия, вот это я отложил для вас, совсем новый талант, из Америки, зовут Росс Коломбо – послушайте тихим вечером». Положила, выйдя на улицу, две тяжелые пластинки в велосипедную корзинку. И свернула с Бича в переулок справа, где мир становится, если такое можно себе представить, еще более китайским.
Лавки: счеты, весы и увесистый телефон, вот тут продается что-то ядовитое из аптечной серии – jaga powder, belachan, chinshalok. Везде – масло мускатного ореха и персика в запыленных бутылочках. Дальше – магазин с десятками птиц в клетках.
Море качающихся черных голов, шлепанье босых ног и стук деревянных сандалий. Шарканье каучуковых подметок, изготовленных из стершихся автошин (шнурок между большим и указательным пальцами с желтым ороговевшим ногтем размочален и вот-вот порвется). Звоночки: везут мороженое. Запахи: горят сандаловые опилки, пахнет нефтью керосин горелок, а тут еще лошадки с их ароматами и редко – проползающие среди толпы авто, едко и черно дымящие.
И еще запах: одеколон парикмахера, работающего перед зеркалом, укрепленным на стене. Полуголый клиент – спиной к уличной жизни, на его укрытые полотенцем плечи ложатся черные кисточки ровно обрезанных влажных волос. В двух шагах – то же самое, но классом выше: пермпарлор в стиле ардеко, очень заметная часть уличного пейзажа. И почему китаянкам так идет завивка? Я потрогала свою прическу и пошла дальше.
Мимо пахнущих раскаленным маслом и испускающих пар прилавков с надписями: prawn mee, Assam laksa. Вот пирамида зеленых шаров – свежие кокосы, каждый – уже с обструганным белым монблановым верхом.
И дальше, завороженная, я остановилась у сооружения, которого в детстве страшно боялась.
Это настоящий станок, сбоку – тяжелое чугунное колесо, рядом второе поменьше, сверху жестяной кожух-крышка – под ним скрываются два мощных металлических валика, не дай бог между ними попадет палец, эту боль нельзя даже представить. Но китаец в темных шортах до колен и белой майке ничего не боится, он берет бледно-зеленые, похожие на молодой бамбук, длиной в пол-ярда побеги сахарного тростника, загоняет их под кожух, между валиков. Поворачивает колесо – валики крутятся, и между ними течет густой липкий сахарный сок. Сока не пропадает ни капли, он выливается через жестяной клювик в стаканы со льдом, а несчастные побеги выползают с другой стороны валиков, измочаленные в мелкую сухую дранку.
Тут я все наконец поняла и уселась за ближайший столик. И поскольку Элистера рядом не было, то устроила себе такой ланч, что настоящий англичанин содрогнулся бы и отошел. Все вместе это называется лок-лок. Тонкие щепочки, на которые нанизаны кусочками всякие радости жизни типа куриных гребешков, печени, почек, кишок или, скажем, улитки. Или в другом жанре – рыбные шарики, сушеная медуза, мелкая рыбешка. Все это можно самостоятельно макать в кипяток или горячее масло, а потом в красный острый соус либо в сладкий или соленый соевый соус.
Дальше радости жизни кончились, я со своим велосипедом вернулась на Бич-стрит и оказалась, как мне и следовало, у подъезда мощного четырехэтажного здания с ротондой на крыше: редакция «Стрейтс Эхо». Здоровенная комната с побеленными стенами, рядами «империалов» с белыми круглыми клавишами, беготней; кабинеты великих людей вдоль коридора.
– Тео, – сказала я возвышавшемуся на длинноногой табуретке человеку по имени Теофилиус Уильямс, собрату-евразийцу с корнями откуда-то из Голландской Индии. – Тео, твой начальник появился на премьере и сбежал. А тебя и вообще не было. Я не верила своим глазам. Ну, вот тебе еще один пригласительный билет. С женой. И вот тут вторая моя подпись: по два напитка на каждого. Ну, пожалуйста, Тео, приходите вдвоем и потанцуйте. Как же мы без вас?
Теофилиус, подозревала я, мог бы и сам выступать в каком-нибудь нашем ревью, поскольку он говорил на тамильском, английском, малайском, кантонском и хоккьенском: человек-оркестр.
Я изготовилась клянчить у него три-четыре книги из пачки, пылившейся на столе: лондонские новинки, присланные на разгром критикам. После разгрома книги эти все равно валялись тут зря. А еще надо было узнать, что нового на лондонской сцене, действительно ли восходящая звезда драматургии – Ван Друтен – затмил даже Ноэля Кауарда и Уильяма Эшендена. Далее, я сама выписывала на дом еженедельные «Спектэйтор» и «Нэйшн», но в редакции пропадали впустую еще и «Truth» (что за нахальство – назвать журнал словом «Правда») и «Нью Стейтсмен»…
– Так, вот она, – сказал Тео.
В моих руках оказался магический предмет: мокрый прямоугольник бумаги с двумя колонками пачкающегося шрифта. Гранка. Конечно, магия – я же видела сейчас то, что все остальные прочтут только завтра, но не в виде отдельных гранок, а все вместе на шершавой газетной бумаге. А может, еще и не прочтут, если кому-то тут, в этом здании, не понравится какая-то гранка.
После первых же строчек моя физиономия начала расплываться в улыбке, а потом я замурлыкала «ля, ля, ля».
– У твоего репортера хороший музыкальный вкус, – сказала я, наконец, Тео. – Одна ошибка, если это важно: наша Магда говорит про себя: «Я, вообще-то, скорее голландка». А ее друг Тони в таких случаях отзывается: «А я скорее американец». Хотя можно оставить и так, последние перед Азией лет двадцать своей жизни она точно провела в Америке…
– Да, – сказал Тео, – да, конечно… Сейчас. Вот, сделано. Амалия, я хотел тебя спросить. Ты здорово удивила меня вчера. И Эллиса, главу нашей репортерской службы. Как это случилось, что ты заранее знала о смерти этого человека? Кем надо быть, чтобы знать об убийстве полицейского чина раньше, чем об этом узнала сама полиция? А, Амалия?
– Тео, Тео – все так просто, я узнала от самой полиции, что его ищут. Не больше. Его действительно нашли в каменоломне – там, где вы написали?
Тео мрачно кивнул.
– А как его звали, кто он был по должности? – задала следующий вопрос я. – Видишь, вот этого я не знала.
– Он? Уайтмен, Джеймс Уайтмен, сорок два года. Заведующий архивом, – странным голосом сказал Тео.
Наши глаза встретились, и я кивнула. Очень интересный глава архива, путешествующий по каменоломням султаната Кедах. Он искал там, среди камней, потерявшиеся архивные записи вердиктов коронера за прошлый год? Не говоря об имени – анонимнее бывает только Джонсон и Джексон. В общем, специальное отделение полиции.
Значит, Элистер Макларен и точно шпион, родился в моей голове неопровержимый вывод.
Чтобы скрыть смущение, я взяла со стола еще одну гранку, с крупным шрифтом. Передовая, конечно, которую писал, как и было положено по должности, лично Джордж Биланкин.
Хм, так у нас же завтра некая дата – 12 августа. День, когда Фрэнсис Лайт впервые поднял британский флаг над этим – заросшим тогда глухим лесом – островом, принадлежавшим до того момента султану Кедаха. Дата не очень круглая, 143 года назад, но все же хороший повод сказать несколько умных слов. Например: «При той разности рас, которые привлекала страна, возможно, это был счастливый случай, что именно Британия, а не другая Держава, всадила в землю свой флагшток в Пенанге, так как никто другой бы не достиг большего в объединении незнакомых друг другу народов, которым надлежало отныне жить вместе».
