Выражение лица Элли поразило Спенсера.
Он сказал:
– Мне не нужно было приводить тебя сюда, нельзя было подвергать тебя подобному испытанию.
Она казалась серой в беловатом свете лампочек.
– Нет, ты должен был это сделать. Если у меня были какие-то сомнения, они сейчас исчезли. Ты никогда не мог... сделать ничего подобного. Тебе нельзя было продолжать жить с таким грузом на сердце.
– Но мне от этого не отделаться. Мне всегда придется жить с этим. Теперь я не знаю, почему я поверил, что могу нормально жить. Я не имею права перекладывать часть этого веса на тебя.
– Ты можешь продолжать нормальную жизнь... Но тебе нужно все вспомнить. Мне кажется, что теперь я знаю, что произошло в те минуты, которые ты не помнишь.
Спенсер не мог смотреть ей в глаза. Он смотрел на Рокки. Собака сидела в полном отчаянии – голова была опущена, уши тоже. Рокки сильно дрожал.
Спенсер перевел глаза на черную дверь. От того, что он найдет за нею, зависит, какое будущее его ждет – с Элли или без нее. Может, у него вообще нет будущего.
– Я не пытался бежать к дому, – сказал он, снова возвращаясь к прошлой ночи. – Он поймал бы меня на полпути. Прежде чем я смог бы воспользоваться телефоном. Вместо этого я, выскочив через шкаф, пробежал по комнате с документами и повернул направо в переднюю часть строения, в галерею. Сбегая по ступенькам в его студию, я слышал, как он из темноты бежал за мной. Я знал, что у него был пистолет в нижнем левом ящике стола. Я видел его там однажды, когда что-то искал в столе по его поручению. Вбежав в студию, я зажег свет и пробежал мимо его мольбертов и шкафов с красками, кистями и холстами. Стол в форме буквы L стоял в конце студии, я перепрыгнул через него, свалил стул и, дернув ящик, выдвинул его. Пистолет был там. Я не знал, как из него стрелять, и не знал, стоит он на предохранителе или нет. У меня сильно болела правая рука. Я с трудом удерживал эту чертову штуку двумя руками. Отец сбежал по лестнице и ворвался в студию – он пришел за мной. Поэтому я прицелился и нажал курок. Пистолет не стоял на предохранителе. Отдача почти усадила меня.
– Ты попал в него?
– Я, наверное, дернул пистолет, когда нажимал курок, и пуля попала в потолок. Но я не выпускал пистолет из рук, и отец приостановился. Он стал двигаться гораздо медленнее. Но он был таким спокойным, Элли, удивительно спокойным. Как будто ничего не случилось. Просто мой отец, милый старый папочка, немного волновался из-за меня. Понимаешь, он повторял мне, что все будет хорошо. Он пытался заговорить меня, как он это делал в той черной комнате. Все было так искренне. Он меня гипнотизировал. Он был уверен, что ему это удастся, я должен был только поверить ему.
Элли сказала:
– Он же не знал, что ты видел, как он бил твою мать и понес ее в сарай шесть лет спустя. Он мог предполагать, что ты свяжешь ее смерть с тем, что увидел в тайных комнатах, когда перестанешь паниковать, но до тех пор, он считал, у него еще было время, чтобы манипулировать тобой.
Спенсер не сводил взгляда с черной двери.
– Да, может, он думал именно так. Я не знаю. Он мне сказал, что, если я буду похож на него, я смогу постичь, в чем смысл жизни, узнать всю полноту жизни, без всяких правил и ограничений. Он обещал, что мне понравится то, что он мне покажет. Он еще сказал, что мне уже начало нравиться там, в черной комнате, но я боялся позволить себе насладиться этим чувством, однако скоро я привыкну и смогу получать от всего этого удовольствие.
– Но тебе это не понравилось, ты испытывал отвращение.
– Он повторил, что мне понравилось, что он видел, как мне это понравилось. Он снова говорил, что в моей крови его гены, они текут во мне, как река. Они текут через мое сердце. Наша общая река судьбы, темная река наших сердец. Когда он подошел к столу так близко, что я уже не мог промахнуться, я в него выстрелил. Он упал назад. Было ужасно видеть струю крови. Я был уверен, что убил его. Но до этой ночи я не видел кровь и показавшуюся струйку принял за кошмарный поток крови. Он упал на пол и перевернулся лицом вниз. Он лежал очень тихо. Я выбежал из студии и спустился вниз. Черная дверь все еще ждала его.
Она некоторое время молчала. Спенсер не мог говорить.
Потом Элли сказала:
– И в этой комнате с женщиной... это те минуты, которые ты не можешь вспомнить?
Дверь. Ему следовало взорвать эти старые подвалы. Чтобы все превратилось в пыль и грязь и было замуровано навечно. Ему не следовало оставлять эту черную дверь, чтобы не было возможности снова открыть ее.
– Когда я вернулся обратно, – с трудом продолжал он, – мне пришлось держать пистолет в левой руке, потому что он смял мне все суставы правой руки, когда сжимал ее. Рука просто пульсировала от боли. Но я чувствовал в ней... не только боль. – Он посмотрел на свою руку. Тогда она была более тонкой, юношеской рукой четырнадцатилетнего мальчика. – Я все еще ощущал... гладкую кожу женщины после того, как он силой приложил мою руку к ее телу. Я чувствовал округлости ее грудей. Их упругость и мягкость. Помнил ее плоский живот. Жесткость волос на лобке... и ее жар. Все эти ощущения сохранила моя рука. Они все еще присутствовали так же реально, как и моя боль.
– Ты в то время был мальчиком, – сказала она. В ее тоне не было отвращения к нему. – Ты в первый раз видел обнаженную женщину и в первый раз коснулся женщины. Боже мой, Спенсер, в такой экстремальной обстановке – она была не только страшной и эмоционально насыщенной, все ощущения соединились тогда – многое для тебя в тот момент произошло впервые. То, что ты касался ее, сильно подействовало на тебя. Так могло случиться и при нормальных условиях. Твой отец прекрасно понимал это. Он был умный сучий сын! Он пытался, используя твое смущение и волнение, манипулировать тобой. Но это все ничего не значит!
Она была такой понимающей и всепрощающей. В этом искореженном мире те, кто был слишком милосерден, расплачивались за свое милосердие.
– Я вернулся сюда через катакомбы, прошел мимо всех мертвецов в нишах. Кровь моего отца стояла перед моими глазами, а моя рука помнила ощущение ее грудей. Мне ярко припоминалось ощущение ее твердых, словно резиновых, сосков, когда они упирались в мою ладонь...
– Прекрати истязать себя.
– Никогда не лги собаке, – сказал Спенсер.
На этот раз в высказывании не содержалось даже намека на юмор. В его словах слышались горечь и ярость, пугавшие его.
В его сердце кипела ярость, она была чернее пола в этой комнате и чернее двери перед ними. Он уже не мог избавиться от этой ярости, как не мог в ту жаркую июльскую ночь избавиться от ощущения тепла и округлости женской груди, жившего в его руке, и бархатистости женской кожи. Его ярость не имела выхода и в течение шестнадцати лет лишь росла. Его подкорка хранила ее все эти годы. Он не был уверен, что знает, против кого она направлена – против отца или его самого. У нее не было цели, и он отрицал присутствие этой ярости в себе и глубже загонял ее внутрь. Теперь она конденсировалась в крепкий настой чистейшего гнева, и тот разъедал его, как настоящая кислота.
– ...Я продолжал ощущать ее соски на своей ладони, – продолжал он. Его голос дрожал от страха и гнева. – И вернулся сюда, к этой двери. Открыл ее. Вошел в черную комнату... И потом я помню только, как я уходил отсюда и за мной закрывалась эта дверь...
* * *
...Босиком шагаю через катакомбы, в моей памяти провал более черный, чем комната позади меня. Я не помню, где я сейчас был и что случилось. Прохожу мимо женщин в нишах. Женщины, девочки, матери, сестры. Их молчаливые вопли. Постоянные крики. Где же Бог? Волнует ли все совершенное здесь Бога? Почему Он оставил их здесь? Почему Он оставил меня? Огромная тень паука ползет по их гипсовым лицам, среди петель, провода, на котором укреплены лампочки. Когда я прохожу мимо ниши в стене, приготовленной для женщины, лежащей в черной комнате, мой отец выходит из этой дыры, из темной земли, покрытый кровью, качаясь и хрипя в агонии, но так быстро, слишком быстро, быстро, как паук. Яркий блеск стали разрывает тени. Нож:. Он иногда писал натюрморты и на них изображал ножи. Они у него сверкали, как священные реликвии. Блеск стали и рвущая боль на моем лице. Пистолет падает, и я прижимаю руки к лицу. Кусок щеки болтается до самого подбородка. Я чувствую обнаженные зубы под пальцами. Эта ухмылка идет вдоль всего лица с этой стороны. Язык бьется о пальцы сквозь открытую рану. Отец пытается снова нанести мне удар. Размахивается, падает. Он слишком слаб и не может подняться. Я прячусь от него, прикладываю кусок щеки на место. Кровь льется между пальцами вниз по горлу. Я пытаюсь соединить свое лицо. О Боже, я стараюсь, чтобы мое лицо не распадалось, и бегу, бегу отсюда прочь. Позади меня он не может подняться с пола от слабости, но у него хватает сил, чтобы кричать мне вслед:
– Ты убил ее, ты убил ее, малыш, мой мальчик, ты убил ее, ты убил ее?
