– Есть. Дочь.
– Сколько лет?
– Шестнадцать.
– Тогда вы понимаете.
Элдер поблагодарил ее за беседу и купил батончик «Марс», чтобы было веселее возвращаться в город. Там, где тропинка сворачивала в сторону от одного из отрогов Солтуик-Нэба, он заметил в траве несколько лепестков ириса, отливавших синевой.
Дом Хелен Блэклок находился в той части города, которую Элдер толком не знал. Маленький домик с террасой и двумя спальнями располагался на одной из узких улиц, что сбегали с холма, круто поднимающегося к шоссе, соединяющему Скарборо с Уитби. Из окна второго этажа, подумал Элдер, должен открываться вид на устье реки, набережную и порт, где до недавнего времени разгружали лес с кораблей из скандинавских стран.
Хелен стояла у фасада дома, протирая тряпкой стекло окна гостиной. Маленький транзисторный приемник на подоконнике тихо наигрывал что-то, настроенный на канал Радио-2.
Элдер на тротуаре дожидался, пока она почувствует его присутствие и обернется. Женщина подняла голову и увидела его отражение в только что протертом до блеска стекле.
– Что вы здесь делаете? – Никакой враждебности, просто удивление. – Надо полагать, вы не просто шли мимо?
– Надо полагать, нет. – Он улыбнулся, но ответной улыбки не увидел. На ней были черные брюки и свободная черная рубашка, волосы стянуты на затылке узкой полоской ткани, синей с черным. Следы туши, размазанной вокруг глаз, видимо, оставшиеся со вчерашнего дня. Рука, что держала тряпку, была широкая, исцарапанная, ногти обгрызены.
– Как вы догадались, что я дома?
– Да никак.
– Я ведь работаю, вы знаете?
– Знаю.
– Там, на набережной. Магазин сладостей – пирожки, мороженое, сахарная вата…
– Но сегодня вы не работаете.
– Если не считать вот этого.
– Я хотел бы поговорить с вами.
– Так я и подумала.
– Да нет, я имею в виду…
– Я знаю, что вы имеете в виду.
Мимо медленно прошла пожилая женщина – в зимнем пальто, несмотря на теплую погоду, – она толкала перед собой плетеную корзину на колесиках, так что Элдеру пришлось отступить ближе к дому, чтобы дать ей дорогу.
– Это связано с исчезновением Сьюзен. Я тут проглядел материалы по ее делу.
У Хелен из-под повязки выбилась прядь волос, и она подняла руку и заправила ее на место.
– Не могу сказать, что обнаружил что-то новое и значительное. Не хочу, чтобы вы так подумали. Я вообще могу ничего не обнаружить. Просто иногда так бывает, что, когда просматриваешь все заново, ну, не знаю, вроде как видишь все в другом свете.
Она выжидательно смотрела на него. А ему вовсе не хотелось вселять в нее напрасную надежду.
– Вот я и подумал, может, нам следует поговорить… Я хотел бы задать вам несколько вопросов… если не возражаете.
– Вот, держите. – Она протянула ему руку.
– Что? – не понял он.
– Возьмите меня за руку. И задавайте свои вопросы.
Он сделал, как она просила: косточки жесткие, кожа вовсе не гладкая, пожатие твердое.
– Со мной не надо так уж осторожничать, – сказала она. – Я не из стекла сделана.
«Да уж, – подумал Элдер, – тут вам и плоть, и кровь». И последовал за ней в дом.
Внутри было тесно и уютно, плотно заставлено мебелью, которая скорее всего прибыла сюда вместе с ней оттуда, где она жила раньше, где они жили втроем – Тревор, Сьюзен и она сама, – вещи, с которыми она не хотела расставаться, которые не желала ничем заменять. Темно-оранжевые занавеси на окне, ковер с геометрическим узором на полу, грязно-коричневых тонов. Слабый, но явственный запах табака.
– Вам придется довольствоваться тем, что попадется, так, кажется, говорят? Ладно, я сейчас. Переоденусь и поставлю чайник. Чаю хотите?
– Да, спасибо.
– Тогда присаживайтесь. Я скоро.
На стене висели две акварели, виды Уитби, в вазе стояли засохшие цветы; на каминной полке – фото Сьюзен в рамке; еще одно, вместе с родителями, – на телевизоре. На первой она была в ярко-красном топе, длинные ноги затянуты в тесные джинсы. Розовые шлепанцы на ногах. Яркий, солнечный день, она даже немного прищурилась от слепящих лучей, отведя глаза от объектива чуть в сторону. Кончики рыжеватых волос пылают огнем.
Их еще много здесь, Элдер был в этом совершенно уверен; тщательно сберегаемых, разложенных в хронологическом порядке; а еще школьные табели, аттестаты, благодарственные письма родителям, поздравительные открытки ко дню рождения и всякие «произведения искусства», восходящие к тем временам, когда Сьюзен едва научилась писать свое имя; отпечатки ее пальчиков, выцветшие ныне рисунки, бабочки с оторванными крылышками. Кусочки и фрагменты былой жизни.
– Ну вот и я.
Хелен медленно вошла в гостиную, неся в каждой руке по кружке, и Элдер принял у нее одну – с видом аббатства Уитби, перечеркнутым тоненькой трещинкой в глазури.
– Спасибо.
Он улыбнулся, и она ему ответила – едва-едва, одними глазами.
– Очень мило тут у вас, – заметил он, откидываясь назад.
– Тесно, хотите сказать.
Она сняла ленту с волос, и теперь они падали почти до плеч, обрамляя лицо. Морщинки в уголках глаз довольно явственные, под глазами немного припухло. Остатки туши, как он заметил, были убраны.
– Так что бы вы хотели узнать?
Чай был слабый, словно пакетик слишком рано вытащили.
– В тот последний день, – начал Элдер, – что вам запомнилось? До того, как Сьюзен ушла.
– Любые подробности?
– Да. Мне некуда торопиться.
Хелен сжала свою кружку в ладонях.
– Встали мы поздно, насколько я помню. Тревор всегда в таких случаях злился, даже во время отпуска. Сам-то он любил встать пораньше и сразу заняться делами, даже если и дел-то особых не было. Он отправился на прогулку. Купил газету на обратном пути, скорее всего «Экспресс»; иногда, правда, он покупал и «Мейл». – Она отпила немного чаю. – После этого мы отправились к заливу Робин Гуда. На машине. На часок или около того. Тревор, он любил побродить по оставшимся после отлива лужам около скал, а в это время, кажется, как раз и был отлив, а мы со Сьюзен сидели на скамейке над пляжем. И разговаривали. Трепались, можно сказать.
– Помните, о чем?
– Ну, о том о сем… О чем угодно, что в голову взбредет. Об учебе в колледже, куда она собиралась, об этом тоже немного говорили, я помню.
– Она волновалась? Беспокоилась? О начале учебы в колледже?
– Нет, совсем нет. Ждала с нетерпением. Шиобан и Линси, ее подруги по драматической студии, они тоже туда поступили. Она, знаете, трудно сходилась с людьми, Сьюзен, понимаете, далеко не со всеми в школе ладила. Потом, когда она стала заниматься в этой драматической студии, дела у нее начали складываться получше. Они повсюду разъезжали со своими постановками. Повсюду. Лидс, Манчестер, раз даже в Лондоне были. Ньюкасл-он-Тайн. И вернулись домой в четыре утра или где-то около того. Тревор уже собирался в полицию звонить – так переволновался.
– Но все обошлось?
– О да. Там была какая-то пьеса Шекспира, она несколько часов идет… Да еще колесо по дороге спустило.
– И Сьюзен…
– О, ей это страшно понравилось. Она была просто счастлива. Такое приключение! У нее это прямо на лице было написано.
– А эти ее подруги, они вместе с ней там были?
– Шиобан и Линси. Да, конечно. Их было водой не разлить, весь тот последний год.
Обеих девушек допрашивали, это Элдер знал точно. Расспрашивали обо всех знакомых, об отношениях с мальчиками, отношениях, которые Сьюзен по любым причинам могла скрывать от родителей. Несколько историй о вечеринках, о выпивке, запрещенной им по возрасту, можно не считать, равно как и легкий флирт, обжимания и лапанье в уголке, – ничего больше все эти допросы не дали.
– Когда вы вдвоем беседовали в то утро, – продолжал Элдер, – вам не показалось, что она чем-то обеспокоена?
– Нет. Нет. А почему вы об этом спросили?
– Продавщица из магазина в парке говорила, что Сьюзен была вроде как чем-то, как она выразилась, озабочена.
Хелен опустила глаза на свои руки, потом снова подняла взгляд:
– Не знаю. Правда не знаю.
– Она еще сказала, что слышала, как Сьюзен разругалась с отцом за день до этого.
Хелен посмотрела на него в упор:
– Это новость для меня.
– Но вас это не удивляет?
– Да нет, не слишком…
Элдер помолчал.
– Они всегда были по-настоящему близки, Сьюзен и Тревор, пока она была маленькой. Мамочка, позволь папочке это сделать. Пусть папочка сделает. Папочка. Честно признаюсь, я иногда ревновала. То есть это же я с ней все время носилась, возила по магазинам в прогулочной коляске, качала на качелях, без конца читала ей одни и те же книжки. Утешала, когда она расстраивалась. Да-да. По семь, по восемь часов в день. А потом он возвращается домой к ужину, довольный и беззаботный, и она тут же ему на шею вешается. А он: «Ну, как тут моя маленькая дочка?»
