своей клиентки.
Клиентка была телезвездой с мировой славой. Пышногрудая крашеная блондинка с телом куклы Барби и мозгами Джона Пола Гетти. Она гоняла своего менеджера в хвост и в гриву, платила ему сущие крохи и с наслаждением унижала на глазах у всех присутствующих. Тот терпел, но при этом мстил ей, потихоньку перекачивая небольшие суммы денег на свой счет в Неваде. Не бог весть какие деньги. Ему нужно было только на домик у Тахо, [21] куда он ездил рыбачить и отдыхать, когда появлялась возможность вырваться из ежовых рукавиц начальницы, что случалось крайне редко. Шпандау договорился о встрече у озера. Они вместе сходили на рыбалку, подружились.
Как-то вечером, выпив, они сидели в плоскодонке и ловили окуня. Менеджер все Шпандау и выложил. Объяснил, как уже год выдаивал деньги по капле, незаметно, чтобы расплатиться за домик. Надо же где-то жить, когда он уйдет от королевы Сиськильи — а сделать это он планировал в ближайшие месяцы. Он рассказывал об этом Шпандау совершенно спокойно, словно не было в том ничего дурного. Он считал, что его действия вполне оправданны, и вины за собой не видел.
Сиськилья его эксплуатировала и унижала, поэтому он изъял у нее некоторую сумму — по справедливости. Да она и не заметит этой недостачи. Денег у нее — куры не клюют.
И домов — до жопы. Но она заметила. Она заявила, что стала подозревать его, когда он перестал обижаться на нее за грубость. И ей дешевле было нанять детектива, чем проверять бухгалтерию, к которой она в любом случае не желала привле кать излишнее внимание. Шпандау помог набравшемуся бедолаге сойти на берег и добраться до хижины. Уложил его спать. А потом позвонил Сиськилье и все рассказал.
Ди сочла это отвратительным. И удивилась, что Шпандау не разделял ее чувств. Как же можно предать друга? Того, кто к тебе хорошо относится и доверяет? Шпандау понимал ситуацию иначе. Сомнения и угрызения совести его не мучили. Он попытался все ей объяснить, но тщетно. Этот человек — преступник, говорил Шпандау. И его, Шпандау, наняли, чтобы изобличить преступника. Что он и сделал. Вот и все. Но для Ди семья и дружба были святыми понятиями. Друга предать нельзя, что бы там ни было. Особенно если есть хоть какое-то оправдание его поступков. Нельзя — и все тут.
— Но он мне не друг, — парировал Шпандау. — Он вор.
— Но ты же сам говорил, что был ему другом! — нападала Ди. — Ты запудрил ему мозги, заставил думать, что он может тебе довериться. А потом воспользовался им.
Шпандау не знал, что на это ответить. Сам спор казался ему каким-то иррациональным. Но после него в их отношениях появилась трещина, которая превратилась в непреодолимую пропасть. Он подозревал, что дело не в том споре. Что происходит нечто серьезное. Но вот что именно — понять Шпандау не мог. Тот случай ударил по слабому месту их отношений.
Но только когда Ди уехала на несколько недель, Шпандау нашел время сесть и тщательно разобрать все до единого проколы их брака.
Ди сама как-то сформулировала это, давно еще. Шпандау рассказал ей об отце. О том, как он их бил, оскорблял, о его отчужденности и жестокости.
И как это сблизило его с сестрой и матерью. У них получился союз, исключавший всех чужих. Друзей и наперсников у них не было, зато легче переносились ежедневные унижения от папаши.
Дэвид понял, что можно наблюдать за тем, как обижают дорогого тебе человека, и ничего при этом не делать, потому что так устроен мир. Просто смиряешься. Пропускаешь через себя боль и унижения, словно холодный ветер сквозь дыру в стене. А потом компенсируешь, выдавая мелкими порциями нежность, которую раньше прятал.
Рассказывая все это Ди, Шпандау не чувствовал ничего, кроме стыда из-за того, что родился и вырос в такой семье. А у нее в глазах стояли слезы. Шпандау поднял ее на смех, но на самом деле не увидел в своей истории ничего такого, что могло бы довести до слез.
«Именно поэтому я и плачу, — ответила Ди. — Ты даже не понимаешь, какая это трагедия».
Так и сказала: трагедия. Ее воспитывали бессистемно, но в любви. Покутив с ребятами, Бо мог вернуться под утро, пьяный в дым, но во всем остальном был образцовым мужем и отцом. Два сына и дочь души в нем не чаяли. А он в них. Бо частенько повышал голос, но никогда не оскорблял и ни разу не поднял на них руки. Ди выросла в такой любви, что поняла, какая это редкость и удача, только поступив в колледж.
Она поблагодарила Дэвида за то, что он с ней поделился. И добавила, что теперь ей многое стало ясно.
— Что, например? — спросил Шпандау.
— Например, твоя манера дистанцироваться, когда тебе страшно, — ответила Ди. — Уходить в себя, сворачиваться клубком, как ежик.
— Не пойму, о чем ты, — сказал он. Но она больше к этому не возвращалась.
Только недели и месяцы спустя после развода Шпандау начал понимать. Ди выросла, не боясь любить и доверять. А Шпандау жизнь напоминала крошечную лодку. Либо ты в ней, либо за бортом.
Выпал за борт — выплывай сам. И сколько ты там протянешь — никого не волнует. Он любил мать, сестру, любил Ди и Бо. Небольшая команда для небольшой яхты. А весь остальной мир его не заботил. Ты, как тигр, защищаешь самых близких, а остальные пусть катятся ко всем чертям. Их и пожалеть-то некогда.
Может, это и разрушило его брак? Не исключено. Причина, видимо, была столь же тривиальна, сколь разница между счастливыми и несчастными семьями. Они по-разному смотрели на мир. И, наверное, даже любили по-разному. Шпандау знал, что миру доверять нельзя, доверять можно только проверенным и близким людям. А Ди думала: мир существует для того, чтобы его любить и заключать в объятия.
Трагедия заключалась в том, что Шпандау и любил ее именно за это. За эту непохожесть на него.
Со временем до него дошло: он ждал, что она сделает его лучше. И надеялся, что станет похожим на нее. Но как бы они ни любили друг друга раньше, как бы ни любили сейчас, изменить его ей не удалось. Он не был способен измениться, и поэтому Ди ушла. И поэтому он так преуспел в своей работе. Работе предателя.
Они были женаты пять лет. Ди работала учительницей. Учила второклашек. Случались мгновения, даже целые дни огромного счастья. Такого счастья, с
