Вид парней был слишком убедительный, отчего Саня невольно вдавил голову в плечи.
– Нет, в конце… с книгой, – Дрон ткнул перебинтованной рукой в Рому и на его опухшем от удара красном лице появилась нездоровая улыбка. – Кранты тебе теперь, придурь!
Саня помнил те чувства, которые были у него тогда. Сначала страх, настолько сильный и дикий, что ему захотелось встать и убежать. Связываться с этими парнями из путяги боялся даже он, в конце концов они были старше его, они уже не прятали сигареты от родителей и вовсю матерились. Потом появилась жалось к Роме, к этому странному парню, который, в принципе, никому ничего плохого у них в классе не сделал. Сегодня на первом уроке (это была химия) он получил пятерку и получил только потому, что он пришел за несколько минут до начала урока и быстро перекатал себе в тетрадку домашнее задание, которое решил Рома, а теперь… теперь этому парню «кранты» и он ничего не мог с этим поделать. И потом… новое чувство! Он осторожно повернулся и посмотрел на Рому. Он ожидал увидеть там испуг, панику, в конце концов раскаяние, но нет! На лице его было всегдашнее спокойствие. С тем же совершенно непринуждённым видом он продолжал вычитывать что-то в учебнике. Будто ничего этого не было, будто не было этих парней, этого толстого рябого Дрона, стоявшего позади и тыкавшего в него своей поломанной пятерней и трясущего своей красной разбитой физиономией.
– Эй, брат! – татарин подошел к Роминой парте плотную. – Пойдем выйдем. Разговор есть.
Казалось Рома заметил его только после этих слов. Он отложил учебник в сторону и посмотрел ему в лицо.
– Извини, нет времени, надо доделать уроки. Завтра тоже не смогу, мне надо будет зайти в парикмахерскую перед субботой, – при этих словах он перевел взгляд на Дрона. Тот понял о чем он говорил, но вместо злобы на лице Дрона Саня вдруг заметил там испуг, искренний и не поддельный. Слишком дерзко отвечал Рома его другу и Дрон, как-то совершенно непроизвольно, запрятался за спину того парня, который стоял за татарином.
– Ты думаешь, я с тобой в игры играть буду? – татарин говорил спокойно и четко, в нем слышался какой-то слабый акцент, который, впрочем, через несколько минут общения с ним был почти не заметен. – Или ты хочешь, чтобы я тебя здесь покалечил?
– Нет, я хочу чтобы ты просто исчез.
Татарин вытянул руку и медленно, не отводя взгляда от Ромы, сбросил на пол всё, что лежало на его парте. У Ромы остался в руке один лишь заточенный карандаш.
– Я не понимаю одной вещи. Ты меня оскорбить хочешь?!
– Давай попробую объяснить.
– Попробуй!
Рома кивнул ему головой и татарин чуть нагнулся вперед, опираясь локтями на парту. Рома сказал что-то совсем тихо, татарин еще больше наклонил вперед и подставил ему свое ухо. Шеи всех тех, кто оставался в этот момент в классе до невозможности вытянулись. Повисла тишина, в которой можно было разобрать даже гудение мухи на окне у учительского стола.
– Я не слышу тебя! – татарин подвинулся еще ближе и тут произошла совершенно жуткая сцена. Она навсегда вписалась фотографической точностью в память Сани как одна из самых диких и непостижимых сцен, которую он только видел в своей жизни. Рома вдруг резко схватил своей левой рукой татарина за мощную шевелюру черных волос. Татарин было рванулся назад, но сильная хватка Ромы не дала ему никакого шанса. Он начал что-то говорить, первый звук самого первого слова, но договорить сказанное он не смог. В этот самый момент правая рука Рома резким движением, со всей силы, вогнала заточенный карандаш ему прямо в щеку. Удар был такой силы, что острый конец пронзил обе щеки насквозь с такой легкостью, что, казалось, это была не человеческая плоть, а какой-то переспелый томат. Кровь полилась на парту, тетрадку и пол. Татарин дико и страшно завопил. Он попытался рвануться прочь, но мертвая хватка за волосы и карандаш, как в капкане, держали его на месте.
И только сейчас, только при виде брызнувшей на пол крови, только под звуки стонов и каких-то испуганных причитаний всех тех, кто был в этот момент в классе, Саня заметил, что лицо Ромы вдруг стало другим. Вместо спокойствия, вместо того обыденного безразличного выражения с которым он рассматривал формулы и графики в учебниках, или отвечал учителю на очередной вопрос, или стоял в очереди в столовке, или даже разговаривал с Викой Козловой, в лице его появилось что-то иное, какое-то жестокое выражение лица человека, который был готов на всё и который ничего не боялся. Он был похож локомотив, несущийся без тормозов на большой скорости, чьи колеса перемалывали всё, что попадалось у него на пути, не чуждаясь ничем, ничего не замечая. Саня запомнил это выражение лица навсегда. И даже потом, спустя многие годы, стоя над могилой Романа Евстигнеева, который лежал уже там, истлевший до белого скелета, он невольно вспоминал выражение его лица, которое он видел в своей жизни несколько раз, и нервная дрожь, будто поднявшись из глубины могилы, пробегала по всему его телу, от ботинок до самых волос.
Никто не бросился тогда на помощь татарину. Никто не пытался ему даже помочь. С минуту он брыкался, с минуту вякал, скулил, но сильная боль и испуг сделали свое дело. Движения его становились с каждой секундой все слабее, крик и стоны все тише и вот, закатив глаза вверх, он без сознания повалился на залитую кровью парту. Рома еще несколько секунд продолжал держать в своей железной хватке это ослабевшее тело, и наконец убедившись, что это был не мухлеж с его стороны и что он действительно вырубился, скинул его с парты на пол.
Молчание. Полное и глухое. Все смотрели, все боясь проронить даже звук. Рома же вышел из-за парты, нагнулся, поднял с пола учебник, тетрадку, с каплями алой крови на развороте, свой потрепанный пенал. Затем он медленно, будто находя в этом особое удовольствие, вытащил свой карандаш из щеки валявшегося без сознания татарина и тщательно протер его об его же залитую кровью рубашку. Потом он опустился за парту, положил перед собой учебник и с прежним выражением на лице, будто ничего этого и не было, продолжил доделывать то, что не успел доделать до этого.
Татарин очнулся через минуту. Он приподнялся и сел на корточки. Кровь текла по его щекам вниз, на рубашку, на куртку, на засаленные брюки. Его глаза были красные, но он не плакал. В
