— Ты же только что сказал, что они нам ни к чему.
— Верно. Но я же адвокат и приучен не сбрасывать со счетов любую возможность, ничего не попишешь — так советует Павлов.
Интересно, клюнули или нет, с тайной надеждой спрашиваю я себя, глядя на них. Вряд ли.
— Увидимся утром. — Надзиратель широко распахивает передо мной дверь. Выходя, я ловлю лукавую ухмылку Одинокого Волка.
— Если мы сами не захотим с тобой увидеться.
Дверь с шумом захлопывается. Отныне мы связаны круговой порукой.
Впрочем, нет худа без добра: я со злорадством представляю, как изумятся Фред и Энди, увидев меня завтра утречком свежим как огурчик. Шагая через тюремный двор, погруженный в вечерний палящий зной, я тешу себя этой картиной.
Семь утра. Уже два часа, как я заперся у себя в кабинете. Позвонив вчера вечером Сьюзен, я ввел ее в курс дела, попросил быть на месте пораньше и держать язык за зубами. Она нервничала, но была полна решимости и вид у нее был счастливый. Приятно сознавать, что в жизни есть вещи, которые не купишь ни за какие деньги.
Они заходят вместе, два сапога пара. Первым пришел Фред — Сьюзен сообщила мне об этом по внутреннему телефону, — но решил дождаться Энди. Мы с Энди, может, и помиримся когда-нибудь, но между мной и Фредом все кончено.
— Заскочил уладить кое-какие дела напоследок? — добродушно спрашивает Фред. Они стоят рядом с моим письменным столом, нависая над ним, словно мать еврейского семейства с миской в руках горячего аппетитного куриного бульона. В сущности, роль матери семейства исполняет Энди, Фред смахивает больше на тетушку, с лицом, сплошь покрытым бородавками, так и оставшуюся старой девой.
Я выдерживаю паузу — старый, излюбленный прием матерого бюрократа. Наконец, рассеянно улыбаясь, поднимаю голову.
— Да нет, подвернулось новое дельце. Не волнуйтесь, — быстро успокаиваю их я, — всем остальным совсем не обязательно знать, что я здесь.
— Этот номер у тебя не пройдет, Уилл, — говорит Энди. Он вне себя от ярости, но пытается держать себя в руках. Мы ведь уже обо всем договорились. Не вынуждай нас принимать меры, о которых потом будешь жалеть.
— Например? — Я встаю с места. Преимущество сейчас на моей стороне, я у себя в кабинете, за своим письменным столом. — Ну валяйте, не томите!
— Боже мой, Уилл, — начинает скулить Фред, — неужели тебе хочется валять дурака?
— Неужели мне хочется валять дурака? — Я обращаю взгляд к потолку. В одном месте там пятно от сырости, в прошлом году засорились унитазы, надо будет их отремонтировать. — Это очень интересный вопрос, Фред. Оч-чень интересный. Смотря с какой точки зрения смотреть — можно с правовой, а можно и с философской. Ты-то как считаешь?
— Уилл… — чуть не рычит Энди. Мы знакомы целую вечность, я же знаю их как облупленных.
Тогда я поворачиваюсь и перевожу взгляд на них, для пущей убедительности подавшись вперед и облокотившись на свой рабочий стол из съедобной сосны, стилизованный под старину. Ему уже лет двести, он был собственностью одного из крупных местных землевладельцев. Я выложил за него 12 500 долларов.
— Позвольте изложить факты так, как они мне представляются, — говорю я. — Вы хотите, чтобы я убирался отсюда. Отлично. На данном этапе я хочу убраться отсюда. Мне осточертело, что вы строите из себя святош и напрочь лишены как сострадания, так и последовательности в поступках.
— Уилл… — Энди пытается остановить меня. Я мотаю головой, сегодня утром меня уже не остановить.
— Выслушайте меня! Пожалуйста! — Черт побери, думаю я, упиваясь этой мыслью, в споре я хорош! Немудрено, что со мной нет никакого сладу в зале суда.
— Я — не святой, — продолжаю я, — просто хорошим человеком меня и то не назовешь. Но я всегда, а я не привык бросаться этим словом, всегда стоял горой за друзей. Например, тогда, Фред, — напоминаю я, — когда специальный сенатский комитет по вопросам этики наехал на тебя из-за истории с Индейским траст-фондом.
— Да она выеденного яйца не стоила! — запальчиво кричит Фред.
— Да, не стоила. Но перепугался-то ты здорово! А кто тогда излагал твое дело в суде, да так, что противная сторона села в лужу?
— Тогда обстоятельства складывались иначе, Уилл, — говорит Энди. — Не надо играть на публику.
— Отлично! Тогда я выложу вам все начистоту. В минувший уик-энд мне подвернулось одно дело…
— Знаем. Робертсон нам рассказал.
— Тогда вы знаете, что этим людям нужен лучший в штате адвокат по уголовным делам, а это я, и его-то они и получат! Вы не хотите, чтобы мое имя связывали с фирмой? Отлично! Можете убрать мою фамилию из названия на дверной табличке, а я буду пользоваться черным ходом. Я не стану докучать никому из сотрудников, даже говорить ни с кем не стану, кроме Сьюзен, потому что это моя секретарша, и, кстати, до обеда ее заявление об уходе будет лежать у вас на столе.
Я делаю паузу — испытанная старая уловка, которой пользуются во время заключительной речи; до сих пор я несся сломя голову, надо дать им отдышаться, чтобы не отставали.
— Я возьмусь за это дело, сколь бы долго оно ни продолжалось. Надеюсь, оно займет не больше недели, но, даже если затянется до конца света, я от него не отступлюсь и буду работать в моем кабинете. А если вас это не устраивает, то подавайте в суд на предмет аннулирования нашего компаньонства, и тогда уж мы от него камня на камне не оставим, черт побери!
Я весело наблюдаю, как они колеблются. Дунуть посильнее, и ведь сломаются, как пить дать.
— Я бы посоветовал вам оставить все как есть. Не будем поднимать шум, о'кей? Вы хотите, чтобы все думали, что я еще в отпуске? Прекрасно! Сейчас я здесь только потому, что это дело может принять серьезный оборот. Когда все утрясется, я снова займусь рыбной ловлей.
Как ни крути, у них нет выхода: им есть что терять, мне — нечего. И они это знают.
— По-моему, придумано неплохо, — помедлив, говорит Энди. — Ведь фирма так и работает. Мы не отказываемся от клиентов лишь потому, что сталкиваемся с той или иной проблемой.
— Согласен, — сквозь зубы цедит Фред. — Фирма же взяла на себя обязательство.
— Вот и хорошо. — Я улыбаюсь им в ответ. — С генеральной линией ясно. Но, между нами говоря, фирма здесь совершенно ни при чем. Я веду это дело, я получу за него гонорар, мне, если до этого дойдет, достанутся все почести. А вы можете греться в лучах моей славы. — Я злорадствую, не стоит этого делать, но мне с собой не сладить.
— Вот и отлично, — сквозь зубы цедит Фред. — Надеюсь, ты заработаешь кучу денег на этом деле, Уилл. Может, тебе придется долго жить на них.
Повернувшись, он выходит. Мы с Энди остаемся одни.
— Очень жаль, что не его выгнали за пьянку, — решаюсь сказать я.
— Очень жаль? Кто знает! Зато ты пьешь и, насколько я могу судить, бросать не намерен. — Он делает паузу. — Скорее напротив.
— Может, и брошу. — (А может, и нет.)
Он молча смотрит на меня. Продолжать разговор ни к чему. Я потерял его, точнее, мы потеряли друг друга. Он меня бросает на произвол судьбы. Оставаться здесь сейчас выше моих сил. Я говорю Сьюзен, что ухожу, и, воспользовавшись черным ходом, оказываюсь на улице. Никто меня не замечает.
Вопреки обыкновению, Робертсон заставляет меня ждать полчаса. Войдя наконец, я вижу, что он не один: у стены, прислонившись спиной к этажерке с книгами, стоит Фрэнк Моузби. При виде меня он ухмыляется.
Фрэнк Моузби — противный тип. Это высокий, сутулый, грузный мужчина с одутловатым лицом, с которого не сходит гримаса. От него постоянно разит потом. По его рубашкам всегда можно судить о том, каким был завтрак, а в довершение всего он еще и расист. Большинство жителей Нью-Мексико безмерно гордятся своими культурными традициями, доставшимися в наследство от испанцев, но вот ближе к югу, откуда Моузби родом, расизм по-прежнему в ходу, и это несмотря на то что семейства потомственных землевладельцев, веками игравшие важную роль в жизни штата, — выходцы из мексиканских низов.
Несмотря на недостатки, которые для многих обернулись бы крахом их жизненных планов, Фрэнк стал важной птицей в прокуратуре. Само собой, отчасти виной тому текучесть кадров, толковые адвокаты по уголовным делам одного с ним возраста занялись частной практикой, но ему нравится быть в гуще текущих событий; в настоящей жизни со своим характером он оказался бы не у дел. Но это еще не все. Моузби — убежденный христианин, который свято верит, что люди в большинстве своем — подонки и уголовники, и его работа, долг, священная обязанность состоят в том, чтобы как можно больше их изолировать от общества. На общественных началах он читает проповеди в одной из местных церквей консервативного толка, его выступления в суде тоже напоминают проповеди. Они достаточно банальны, прямолинейны, в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе вообще бы прошли незамеченными, но в здешних местах он буквально творит чудеса, даже в Санта-Фе, собаку съевшем на всевозможных ухищрениях.
