- Молодец, - он сжал ее руку в ответ.
- Только сейчас посмотрела на себя со стороны, - проговорила она, деликатно оглядывая зал ресторанчика и присутствующих редких посетителей, - вот смотрю-смотрю: все люди как-то живут. У всех какие-то беды, проблемы: то со свекровью не ладят, то муж пьет, то жена шляется, ничего, живут, смеются, свободны! – она вздохнула и слабо улыбнулась Анатолию, словно извиняясь. – Да, у всех проблемы, но музыку-то они могут себе позволить послушать! Погулять в пятницу или среду могут!
- Не преувеличивай своих несчастий, - остановил он ее. – Ты забываешь о больных людях, я имею в виду, неизлечимо больных, о бездомных, о тех, кто укрывается на ночлег в коллекторе, об одиноких стариках. Музыка? Да им бы не замерзнуть ночью или добыть кусок хлеба! Любовь? Свобода? Они позабыли, что все это существует на самом деле, а не в их снах. Ты в состоянии решить свои проблемы, пусть и не в полном объеме и не до полного удовлетворения, а им остается только одно – смерть. Знаешь, Галя, я практикую всего восемь лет, включая институтскую практику, а уже такого навидался! И с каждым годом, да, какой там, годом, днем, я пугаюсь отворяющейся двери моего кабинета. Вдруг зайдет человек с печатью смерти на лбу, и я не смогу ему помочь, не потому что я такой бездарь, нет, я не отказываю себе в некотором таланте врачевателя, а потому, что у него не хватит денег на лечение! Вот представь, для лечения Димки изобрели лекарство, но стоит оно очень дорого, извини, что причиняю тебе боль, но иначе через твой страх и отчаяние я не пробьюсь, представила?
Она кивнула. Ей легко было, как наяву, увидеть склонившуюся над Димкой медсестру со шприцем, вводящую в кровь ее дорогого сыночка живительный препарат. Черт, да сколько бы он не стоил!…Она зло глянула на Анатолия, но уже поняла, о чем он пытается сказать ей: ее горе преувеличено ею самой, как и всяким другим человеком, считающим себя исключительным. Наедине с собой никогда не решишься на подобное открытие, пусть даже нищие и убогие выстроятся в ряд под ее забором, и стоны голода начнут будить ее по утрам.
- Ну? – он встревоженно заглянул ей в лицо. И хотя она видела его тревогу и сочувствие, для нее не прошла незамеченной и тень глубокой убежденности в своей правоте. Впервые сила его характера заворожила и подчинила себе ее сердце и разум.
- Я бы многое отдала, чтобы вылечить Димку, - опустив голову, ответила она. – У меня есть деньги, мне папа оставил… - Анатолий не прерывал ее, - но я понимаю, что ты хочешь сказать. И если б у меня, у нас, короче, будь я бедна, мне осталось бы только отравиться или отдать Димку в интернат…
- Сменим тему, хватит мучиться, - с трудом произнес он. – Давай будем решать проблемы по мере их поступления: понадобится Димке профессиональная помощь – найдем, не на необитаемом же острове живем, а жаловаться друг другу на жизнь больше не будем, и так в неделе всего один вторник, хорошо?
- Конечно, - она кивнула и тихонько добавила с лукавой искоркой, мелькнувшей в ее почти всегда печальных глазах. – А давай мороженного закажем?
- Грамм по пятьсот, да? – он рассмеялся и подозвал официанта.
========== Часть 14 ==========
14.
Ночью поднялся ветер. Из окна сильно потянуло дождем, хотя улицы, судя по его наблюдениям, оставались сухими, и по подоконнику не барабанили тяжелые капли. Придется поспешить: с этим ветром может прийти осень.
Ноги слушались беспрекословно, а вот руки, вроде уже адаптировавшиеся к нагрузкам, почему-то тряслись. Он прислушался к себе: так и есть, дрожь объясняется страхом. Вон как бухает сердце… Ладно, сейчас сделаем самое важное, а потом позволим себе минутку отдыха. Он перенес тяжесть тела вслед за второй ногой, перехватился покрепче и, зажмурившись, разом разжал пальцы. Падение оказалось легким и очень удачным – прямо на мягкий газон.
Боже! Он выпрямился, борясь с восторгом и ужасом. Сырой воздух влился в легкие бальзамом. Кожа сама, казалось, потянулась к сырости и ветру. Он раскинул руки в стороны и несколько раз глубоко вдохнул холодный ночной эликсир. Побег из тюрьмы. Вот, что чувствует человек, выпущенный на свободу! Под тапочками мягкий ковер из цветов и травы странно, неслыханно шуршал. Листья яблони, росшей под его окном, щекотали щеку и шею, как шелк, как… он не знал и не мог даже представить, с чем можно сравнить подобные прикосновения. Может, с поцелуями?
Ночь длилась и длилась. Ветер шумел где-то под небом, чуть задевая верхушки деревьев. Где-то вдалеке, там, где сине-зеленой стеной возвышался лес, стоял гул, мощный, строгий, пугающий. Какие знакомые звуки, но какие же они чужие, будто кто-то включил их на полную громкость с функцией «долби». Дмитрий огляделся. Соседский дом белел прямо перед ним сквозь кусты сирени. Рукой подать.
Он сделал шаг, другой, ощущение ходьбы по ковру не проходило. И почему он так долго лишал себя этого?! Ну, ничего, теперь все будет иначе, ведь он нашел выход.
Заборчик он преодолел одним прыжком, поломав, правда, при этом стебель кабачка, разлегшегося посреди огромных листьев сытым поросенком. Впрочем, стебель он сразу приладил, чтобы утром никто не обнаружил следов ночного гостя. На цыпочках он приблизился к приоткрытому окну, встал на выступ фундамента и заглянул внутрь.
Девчонка лежала на постели и что-то читала с фонариком, заслонившись от двери одеялом. На шорох она среагировала с проворностью полевой мыши: накинула одеяло, погасила фонарик и притаилась, не дыша.
- Эй! – позвал Дима, обалдевший от молниеносности происходящего. Как же убедить себя, что это не сон? – Эй, ты, вставай, не придуривайся!
- А ты кто? – перепуганное белое-белое лицо высунулось и обратилось к нему.
- Тебе-то что?
- Ты что, больной?- и хоть она злилась, видно было, что такой поворот ее не пугает, если не сказать забавляет.
- Пусти, я войду! – Дмитрий попытался открыть окно шире.
- Зачем это? – в голосе ее явно послышалось кокетство.
- А ты не знаешь? – схитрил он.
Залазь, - хмыкнула она, и сама открыла окно. – Давно ко мне такие хорошенькие мальчики не захаживали.
Пришлось повозиться, но с грехом пополам он все же справился. Они оказались лицом к лицу – женщина, уже повидавшая жизнь, хоть и отпраздновала недавно свое семнадцатилетние, уже познавшая и смерть, и любовь, и, наверняка, презрение и унижения, и он – мальчик, видевший за свои четырнадцать только двоих человек – маму и доктора, лишенный теперь даже телевизора и скандалов, ведь мама так старательно выполняла все его требования.
Вблизи Юля оказалась совсем не такой красивой. Волосы ее, белокурые, как ему нравилось, оказались крашенными, о чем свидетельствовали небрежно запущенные черные корни. Рот был маленьким и невыразительным, глаза почти без ресниц, а щеки сплошь в веснушках. Димка был разочарован. Идеал разбился, как стеклянный стакан, и мальчик с ужасом ощутил, как откуда-то из его черного нутра поднимается уже знакомое раздражение на весь грязный человеческий род.
Девушка ничего не заметила. Она стала вести себя по отработанной схеме: скинула с плеч одеяло и как бы невзначай показала полную грудь, тоже всю обсыпанную веснушками; сосок оставался розовым и крупным, как вишня.
- Хочешь?- хрипло спросила она Димку и дотронулась рукой до его густых темных волос. Он вздрогнул и отстранился, раздражение настолько овладело им, что никакие дразнящие прелести не могли привести его в чувства. Он видел только грязь и разврат, и не понимал, что сам является виновником ее поведения. Его нежные, искусанные губы, запавшие глаза в длинной бахроме ресниц, бледность и нервозность завели Юлю больше, чем самые изысканные ласки опытных любовников. Мальчишка источал сексуальность и опасность. Ей хотелось его неудержимо. Стало не до кокетства и приличий. – Поцелуй меня, - простонала она, притягивая его к себе,- ты, что, ничего не видишь?!
Он не стал целовать ее, придя в ужас от одной мысли. Вместо этого он сорвал с нее одеяло и резко раздвинул ее ноги. Юлька, впрочем, не сопротивлялась. Вот это колдовство! Пальцы его сами потянулись к нежной плоти.
