— Недоразумение с цветом волос просто аберрация памяти, Иза, — включился Уэзерап. — В конце концов, цвет волос и тому подобные вещи не вносятся в регистрационную книгу. Это недоразумение. Боже мой, после такой аварии… — Он сделал попытку отвлечь ее, пошутить, но смешок застрял у него в горле, как только Иза пронзила его прямым цепким взглядом своих зеленых глаз.
— Мне бы хотелось задать вопросы другим работникам больницы. Сестрам, которые дежурили в ту ночь.
— Пожалуйста, если вы хотите. Пусть это станет частью вашего лечения.
— Лечения? Чтобы забыть?
— Чтобы примириться с фактами, Иза, — твердо сказал Уэзерап.
— Джентльмены, у меня нет намерений ни с чем мириться, пока я не выясню все эти, как вы выразились, несообразности.
— Но их не существует! — запротестовал администратор, в нетерпении повысив голос. — Мы говорим всего лишь об ошибке, допущенной техническим сотрудником, которого вы застали врасплох в той части больницы, где вам не следовало бы находиться. — Он все больше раздражался, не желая, чтобы кто-нибудь ставил под сомнение отлаженность его работы, и меньше всего иностранная пациентка, которая через несколько минут будет выписана, и больница перестанет нести за нее ответственность.
— Это нам мало что дает, — вмешался Уэзерап, стараясь вернуться к теме разговора. — Иза, поговорите с сестрами, если вы этого хотите. Узнайте, достаточно ли они были внимательны к Бэлле.
— Но учтите, что через отделение «скорой помощи» прошла, возможно, тысяча пациентов с того момента, как вы попали сюда, — вставил администратор. — Вы не можете требовать от них, чтобы они помнили каждую деталь.
— У вас должны быть зарегистрированы все подробности.
— Они есть в документе о вскрытии… — начал невропатолог.
— Мне бы хотелось его прочесть.
— Там есть такие медицинские подробности, которые вы наверняка не поймете, другие больно ранят вас.
— Я журналист, — напомнила она.
— Акт вскрытия строго конфиденциальный документ, — резко сказал управляющий, — особенно для журналистов.
— Я… — Она чуть было не рассказала им о Бенджамене, но вовремя остановилась. Бесполезно. Воспоминания ребенка против их убежденности. Они ничего не воспримут. Она сама с трудом разбирает картавые фразы сына, а уж эти тупицы и пытаться не станут. Нужно быть женщиной или очень чутким мужчиной, чтобы признать, что воспоминания трехлетнего малыша могут чего-то стоить.
Психолог тоже пришел к мнению, что разговор зашел в тупик. Он стащил с носа очки и махал ими перед лицом Изы.
— Вы должны согласиться, дорогая, что эмоциональные сомнения вполне естественны для женщины, которая пережила такие мучительные моменты, как вы. Этого следовало ожидать. Это совершенно нормально. Мы должны дать вам возможность избавиться от тревог, примириться с реальностью. Я считаю, вам полезно посетить место катастрофы. Это будет болезненно, без сомнений, но станет чем-то вроде… катарсиса, освободит вас от сомнений. Поможет взглянуть в лицо реальности, тому факту, что вы потеряли ребенка. И мы дадим вам возможность поговорить с некоторыми из тех, кто заботился о маленькой… — он посмотрел в бумаги, — Изабелле.
— Я уже это сделала. Поговорила с работником морга. Мне это не слишком помогло, не так ли?
Черт побери эту женщину и ее настырность! Очки вернулись на место. Переносица психолога ярко блестела, гнев и раздражение противоречили застывшей профессиональной улыбке.
— Думаю, мы будем регулярно встречаться, вы и я, каждый день, пока вы будете на амбулаторном лечении. Попытаемся лучше узнать друг друга.
— Кроме того, мы можем прописать вам транквилизаторы, чтобы вы лучше спали, если вы, конечно, сами этого хотите! — Уэзерап очень хотел помочь.
«Вот, — подумала Иза, — традиционный рецепт: окружить и успокоить».
Психолог опустил руку в карман жилета и вытащил маленький календарик.
— Давайте начнем наши консультации в по… Нет. А что, если во вторник? — Его карандашик в серебряной оправе был готов занести Изу в список, записать и… списать.
Боже, она понимала, что нуждается в помощи. Злой и голодный пес поселился у нее внутри, порождение ее боли, чувство вины, ощущения, что она ответственна за судьбу своей дочери, что она предала Бэллу.
Облегчение ей могли принести только факты, но она знала, что не получит ответов на свои вопросы, лежа на кушетке на приеме у этого человека или сидя у его ног в продавленном кресле. Ей следовало признать, что в конце концов он, возможно, окажется прав, что она просто обманывает себя, цепляется за иллюзий, пытаясь уйти от реальности, придумать надежду и мир, который просто-напросто не существует. Бэлла умерла, вряд ли в этом могут быть какие-то сомнения.
Но Иза в силу своей профессии была скептиком, она привыкла не верить свидетельствам, которые нельзя потрогать обеими руками, вытащив их из темноты на безжалостный дневной свет.
И она была женщиной, которая скорее даст отрезать себе руку, чем позволит мужчинам покровительственно похлопывать себя по плечу.
Будь разумной, говорят они. Но разве может мать быть разумной?
Он смотрел на нее, держа серебряный карандашик наготове. Бывают моменты, когда следует нанести удар, но иногда правильнее замаскироваться, то есть попросту соврать. Их внимание она себе сейчас обеспечит. Иза глубже погрузилась в мягкое объятие кресла, скрестила ноги таким образом, чтобы обнажились колени, и улыбнулась. Если они решили, что перед ними глуповатая жеманная женщина, пусть остаются в счастливом заблуждении.
— Конечно. Вы правы. Я позвоню, чтобы договориться о встрече. Как только устроюсь.
Психолог обнял себя за плечи, радуясь победе. Он подтолкнул свои очки на переносице, убрал календарик и серебряный карандашик, довольный своим маленьким триумфом. Он полагал, что понял Изидору Дин.
Кретин.
Они подъезжали к дому Деверье по длинной аллее, обсаженной кизилом, чьи кроваво-красные на концах шипы расцвечивали осеннее увядание, как… что? Обещание жизни и надежды? Или они похожи на пальцы мертвеца? Иза не знала.
Шофер Деверье ждал ее. Из-за ее путешествия в морг и встречи с врачами ждать пришлось долго. Он показался ей грубоватым, неразговорчивым, резким, может быть, это свойственно всем провинциалам, когда они имеют дело с иностранцами?
Во всяком случае, беседовать они не могли: он вел машину, а она сидела на заднем сиденье, прижимая к себе Бенджи, напуганного новым путешествием в неизвестность. Не то чтобы автомобиль Деверье напоминал потрепанный «рено»: «роллс-ройс» модели «Силвер клауд» почти сорокалетней давности, классическое сочетание голубого и серого в обивке, чуть-чуть потрескавшаяся натуральная кожа. У Деверье было чувство стиля.
Фамилия садовника-шофера была Чиннери, только это ей и удалось из него выудить, он даже не назвал ей свое имя. Ему было около сорока, лицо смуглое, волосы густые и коротко подстриженные, на руках татуировка, одет в комбинезон, поношенный, но удобный и чистый. Только на ботинках осталась грязь. Иза предположила, что он служил в армии, рядовым или сержантом, привык исполнять приказы, но не имел опыта общения в офицерской среде. Такие же обветренные, недоверчивые лица она встречала на каждом пропускном пункте, на баррикадах, в зонах военных действий, где делала свои репортажи и где мотыгу слишком часто сменяли «Калашников» и патронташ и где холмики свежей земли означали что угодно, только не сельскохозяйственные работы.
Дом Деверье, как и его машина, был большим и великолепно оборудованным. Старый фермерский дом из кирпича и песчаника со слегка обветшавшим фасадом, выдержавшим немало бурь в течение столетий, под новой черепичной крышей. Место было великолепным, на многие сотни акров вокруг росли леса и желтели поля, виднелись шпили небольшого городка Бауминстер, уютно устроившегося в объятиях невысоких холмов. За Бауминстером с его игрушечными крышами, милях в двенадцати от поместья, плескались серые воды Ла-Манша.
Это был край Томаса Харди, самое его сердце, красота и вечная тайна наполняли вечерние сумерки. И личная трагедия, у Харди всегда присутствовала личная трагедия. Есть ли хоть в одном из его произведений счастливый конец? Иза не могла припомнить.
Когда они миновали извилистую аллею и оказались на вымощенном булыжником дворе, окруженном плетеной изгородью, она ощутила непонятное беспокойство. Уединенность этого дома напомнила ей о собственном одиночестве. Она привыкла к суете федеральных шоссе округа Колумбия и к самоубийственным скоростям автобанов, облакам выхлопных газов, но не к морскому ветерку и не к пасторальности маленьких английских городков, располагающих к размышлениям, расслабленности и покою. И вовсе не к тому, чтобы доискиваться до истины о смерти Бэллы.
