— Чалился?
— В КПЗ.
— По какой?
— А ни по какой. По наговору.
— Ну-ну…
— Котлы есть?
— Есть лишние. Купи за червонец? Электроника.
— Таиланд?
— Минск.
— Не. Мне лучше пока спрашивать. За вопрос денег не берут. А подкалымить есть где?
— Если владеешь лопатой, иди.
— Куда?
— Говно из колодца доставать.
— Ну ладно. Пора мне. На учет.
— Да не обижайся ты. Тут наряды дают на чистку фановых труб и колодцев. Штук по двадцать пять в день можно иметь. Если потом в баню. А можно в демократический душ.
— А это что?
— А ты почисти, мы покажем. И мочалку дадим.
— Ну-ну. Я пошел. А что регистрация?
— Ты излагать убедительно умеешь? Задвигать?
— Конечно. Куда же без этого?
— Там сегодня Петровна. Человек жалостливый, помех не будет. А у других мороки вволю. Один как прокурор с тобой разговаривает. Другой про права человека втюхивает. Впрочем, юрист у них толковый.
— Ну, я пошел.
— Ну и иди.
— Ну и пошел.
Пуляеву пока все было даже интересно в «Соломинке», и он добросовестно отрабатывал номер. Петровна слушала его долго, внимательно. Но когда он завел историю про игру на треугольнике, прервала, выдала направление к терапевту на обследование, записала в очередь к юристу. Внесла в карточку размер одежды, обуви, головного убора и множество других сведений, которые охотно выдавал Пуляев. Ожидалась на следующей неделе раздача гуманитарной помощи, остатки которой еще бродили по стране, и ему предоставлялась возможность получить модные, бывшие в употреблении шмотки.
Талоны выдали на неделю. Пуляев заикнулся было о ночлеге, но, оказалось, можно было попасть в гостиницу через неделю-две. Там нары в два яруса, душ, трехразовое питание — черный и белый хлеб, суп, каша, тушенка, сельдь, которой было много, начальники «Соломинки» прихватили где-то контейнер с вышедшим сроком годности. Говорят, целую неделю в столовой давали по куску каждый день. Он успел еще и отобедать. Очередь уже разошлась, подкормилась, и за столом оставались две старые бабы, неопрятные и молчаливые. Они чавкали и давились хлебом. Как видно, оголодали. Он сунул бумажку с синим штампом в окно раздачи, и неопределенного пола личность в фартуке выдала ему жестяную кружку с бульоном, два куска белого хлеба, кубик маргарина.
— А чай?
— Лопай. Потом кружку сдай. Получишь чай.
Бульон, куриный по вкусу и уже теплый, а может быть, он и был таким час назад, Пуляев отпил до половины. Хлеб съел, чая больше просить не стал и вышел. За его спиной обслуга уже сметала крошки со стола, выкатывала тележку с бачком, хлопотала.
Он вернулся к костерку во внутреннем дворике. Не было и костерка, над грязным бугорком еще парило. Не было и хранителей очага. Пошатавшись по двору, поговорив с бедолагами насчет работы, узнал, что до утра уже искать нечего, Посоветовали часов в девять найти коменданта дома. Те, что отсиживались в фасадных офисах, наняли шустрого парня, понимавшего и в электричестве, и в трубах. Он нанимал, давал работу на день, деньги платил вечером без обмана, жадничал, но в целом был справедливым. Так считали все бомжи. Звали его Кузей. То ли от фамилии, то ли от имени. «Кузя так Кузя», — решил Пуляев. Больше сегодня светиться около фонда было нельзя. Любопытных бьют. Он прошел кварталов пять пешком, спустился в метро, пересел раза три на разные ветки, вышел на «Проспекте Большевиков», через проходной двор проверился, уже спокойно вошел в парадную самого обыкновенного дома, поднялся на лифте, открыл дверь и оказался в той самой служебной квартире. Предосторожности пока были излишними, таких, как он, приходило в ночлежку каждый день по два десятка, внимания он на себя, несомненно, ничем не обратил. Но Зверев велел соблюдать ритуал, и он решил делать так, как велит этот непонятный для него человек. Он верил Звереву.
…Хоттабыч оказался стариком крепким, даже более того. После трех часов работы в узком колодце, забитом доверху грязью, обломками кирпичей, щепками и просто дерьмом, Пуляев стал понемногу утрачивать свою природную жизнерадостность. Они вычерпывали колодец ведром на веревке. Один внизу, в непомерных сапогах, выданных Кузей, другой сверху. И если до половины уровня работу сделали легко, то теперь, стоя по колено в рукотворном болоте и вдыхая смрад, Пуляев стал подумывать о том, не бросить ли все. Старик же функционировал, как механизм. Ростом он был пониже Пуляева, и потому счастливая обязанность достигнуть дна досталась ему. Во время коротких перекуров почти не разговаривали. Старик действительно был похож на героя популярной сказки в ее кинематографической версии. Когда и кто решил назвать его так, он не помнил. Кажется, кто-то с фасада. Хоттабыч был находкой для Кузи. Работал много и охотно, денег лишних не запрашивал, а после «зарплата» неизменно доставалась товарищам по общежитию для престарелых. Трижды старика решали выселить за неосторожное пьянство, и каждый раз «суд народов» умолял оставить его на нарах. В основном реабилитацию в гостинице проходили еще не добитые жизнью старики. Нары вместо коек соорудили не от хорошей жизни. Существовали планы расширения «номеров», и уже лежали в подсобке старые пружинные кровати. Матрасов и одеял в «Соломинке» оказалось вволю, белье стирали сами бомжи в большой «трофейной» машине, брошенной после закрытия прачечной и доведенной до рабочего состояния умельцами с нар. Здесь можно было найти в основном рабочую породу, многолетних заложников родного цеха. Ближе к концу жизни залог был востребован.
Получив от Кузи по тридцатке, новые товарищи отправились в демократический душ. В одной из квартир на первом этаже была когда-то финская баня. Съезжая, бывшие хозяева офиса сняли со стен дорогие деревянные панели, вывезли оборудование. Но труба, врезанная перед клинкетом на водомере за отдельную плату и оснащенная приличным вентилем, естественно, осталась. Здесь и был устроен душ. Демократическим он был назван по причине политических симпатий бывших обитателей квартиры. Они частенько мелькали в говорящем «ящике» и призывали к миру в Чечне.
Душ был устроен по-хозяйски. Из рулона полиэтилена и тонкой арматуры сооружен кокон. Сам душ был настоящий, с гибким шлангом. Как ни странно, никто еще не срезал его. Бывают в природе вещи необъяснимые. Кроме столовой, находящейся рядом с водомером, фасада и гостиницы, воды в доме не было. Стояки заглушены, трубы порваны прошлой зимой, когда полетело и паровое отопление. Фасад доживал последние дни. Зимой, когда осатанелые обитатели фасада дожгут грелками и плитками кабель и дом обесточат окончательно, уйдет и «Соломинка». Все в мире взаимосвязано. Одно событие перетекает в другое, одна тайна нанизывается к другой на нитку времени, как будто бусами играет насмешливый и злой озорник.
Пуляев постоял под холодными струями, отшоркался мочалкой Хоттабыча, отскребся ногтями. Он не озаботился полотенцем, и ему пришлось вытираться ветошками, которых здесь был целый бак. Ветошки, сухие и разноцветные, вернули Пуляева в мир громадья планов и черных суббот. Он бы отдал сейчас не раздумывая… а что он мог отдать, кроме части жизни или всего оставшегося срока. В коконе засопел Хоттабыч, запел какую-то волшебную песню. Пуляев не рассчитывал на столь элитарную работу сегодня и чистой одежды не захватил. А оно и к лучшему. Вечер сравнительно теплый. Брюки замыл под душем, рубашку вытряс.
Хоттабыч не стал спрашивать мнения своего нового товарища о том, как им потратить деньги.
— Пошли.
— Куда?
— Котлет хочу. Тут котлеты недалеко.
— Дорого?
— По пять четыреста. Добротные котлеты. С булкой.
В бывшей чебуречной действительно были котлеты.
— С почином.
— Естественно.
Они сели за столик в углу. Хлеб и помидоры принесли с собой. В этом году был хороший урожай, и помидорами не торговали разве что в киосках «Роспечати».
— У вас «Киришская» есть? — спросил Пуляев у тетки за стойкой.
— «Вологодская». «Вагрон». «Звезда Севера».
— «Звезды». Два стакана.
— По двести?
— По двести пятьдесят. И два пива. «Мартовского».
Хоттабыч пил свою дозу долго, помалу, морщился.
Пуляев втянул в себя водку двумя глотками не отрываясь, выдохнул и толкнул в рот корку хлеба, горячего и мягкого.
* * *
Для каждого агента у Зверева было несколько вариантов встреч — одно постоянное место и запасные. Выбирал сам осведомитель. Если не было звонка по телефону, встречались где обычно. В недорогом ресторане, кафе, просто возле ларька с хот-догами. Это происходило примерно раз в месяц. Иногда агент вызывал Зверева сам, называя цифру. Юрий Иванович открывал заветный блокнот, который хранил в сейфе, находил страничку с кличкой контактера, убеждался, что по-прежнему помнит все места встреч, все адреса, все маршруты уходов на случай «аварии». Агентуру он начинал ставить лет семь назад, еще при советской власти, или, как теперь говорили, — при большевиках. Деньги по нынешним временам платились мелкие, но все же для кого-то это было подспорьем, некоторые работали «за совесть», были просто романтики. Часть агентов зарабатывала прилично, но эти ходили «по лезвию», и убыль личного состава среди них была наибольшей. Были среди агентуры крупные предприниматели, получавшие за свои сведения режим наибольшего благоприятствования. Имена их знали кроме Зверева несколько человек в РУОПе, а значит, они рисковали больше всего. Основная часть списка замыкалась только на Зверева. Людей он не подставлял никогда, вовремя выводил из дел, давал возможность лечь на дно и вовсе уехать из города. Утром его вызвал на контакт Шалман — осветитель «Праздничного». Встречаться должны были на выходе из станции метро «Горьковская», там, где раньше был ларек с сосисками, а теперь просто стойки для любителей пива и баночной водки, в семнадцать часов. В это время прибывало людей на входе в подземку, можно было на полминуты остановиться с пивом, перекинуться парой фраз, аккуратно получить листок с донесением.
