— Если руководствоваться тем, что я слышал вчера — а слышал я всего одну часть, — Десятая могла бы оказаться еще более передовой и революционной, чем ее предшественница. Она могла бы стать самым смелым произведением самого замечательного композитора в истории. Неким могучим предвосхищением атональности, мощным и отчаянным призывом разрушить все существовавшие в то время артистические условности.
— Я ухожу, но тебе позвонит Пилар, секретарь суда, и скажет, когда тебе прийти в лабораторию для осмотра головы.
Когда судья покинула кафе, а Даниэль остался один за столиком допивать свой чай, он обнаружил, что его мобильник исчез.
В этот же час в городе Вене доктор Отто Вернер, главный ветеринар Испанской школы верховой езды и заместитель директора этого почтенного заведения, встретил в одном из коридоров слепого экскурсовода Джейка Малинака.
— Джейк, ну как концерт Бренделя на прошлой неделе?
Джейк сразу же узнал голос доктора Вернера помимо всего прочего еще и потому, что тот с самого начала поддержал его кандидатуру при приеме на работу.
— Великолепный концерт. Знаешь, он играл очень сдержанно, очень рассудочно, но мне это понравилось.
— Я недавно сказал, что хочу с тобой поговорить, но ты неуловим. У тебя найдется минута-другая?
— В четверть первого у меня группа из тридцати человек, но сейчас я свободен. Я шел в кафетерий, чтобы выпить капучино.
— Капучино в кафетерии? Хочешь кончить жизнь самоубийством? Пошли ко мне в кабинет, и ты узнаешь, что такое хороший кофе, сделанный по-итальянски.
Малинак сложил втрое свою белую трость, переложил ее в левую руку, встал за Вернером и ухватился за него правой рукой, чтобы тот служил ему поводырем.
— Отдаю свою судьбу в твои руки.
Они шли в тишине по помещениям Школы, пока не оказались у высокой зеленой двери, за которой находилась обитель Вернера.
Приготовив Малинаку капучино, доктор сказал:
— История, которую ты всегда рассказываешь туристам о липицианах и генерале Паттоне, документально подтверждена?
Хотя Малинак не мог видеть лица доктора, по его голосу и форме, в которой был задан вопрос, он почувствовал, что Вернер спросил об этом не из простого любопытства.
— Да, конечно. А в чем дело, Отто?
— И русские хотели уничтожить лошадей?
— Во время Второй мировой войны нацисты переправили маток и жеребят липицианов отсюда, из Австрии, из Пибера, в Богемию. Несколько немецких офицеров, взятых в плен советскими войсками, сумели сообщить генералу Паттону, что лошадей хотят пустить на провиант солдатам. Паттон послал спасательную экспедицию в тыл русским и освободил двести пятьдесят лошадей. А почему ты в этом сомневаешься?
— Да я не сомневаюсь. Дело в том, что у меня жена русская.
Немного помолчав, Малинак сказал:
— Прости, я не знал.
— Я рассказал ей эту историю, и началось такое… Она говорит, что это возмутительно, а я как заместитель директора попустительствую тому, что люди, выйдя из Школы, думают, будто русские — шайка живодеров.
— Если хочешь, я перестану об этом рассказывать.
— Нет, речь не о том, но, если можешь, немного подсласти пилюлю. Скажи, что русские обращались с лошадьми без должной заботы и внимания, а Паттон положил этому конец.
Услышав эту версию, Малинак улыбнулся:
— Согласен. Я, конечно, так и сделаю, раз об этом просишь ты. Своим теперешним местом я обязан тебе.
Некоторое время они смаковали капучино, затем Вернер поднялся и сказал:
— Знаешь что? Рассказывай что хочешь. Я предпочитаю лгать не посетителям, а своей жене. Ольге я скажу, что ты больше об этом не рассказываешь, и ей придется поверить мне на слово.
Малинак, оживившись, встал и раскрыл белую трость:
— Не провожай меня до двери, Отто. Я прекрасно передвигаюсь с этой штукой.
Но сделав три шага к двери, экскурсовод споткнулся о какое-то препятствие и упал.
— Ты не ушибся? — спросил Вернер, помогая ему встать.
Малинак ощупал деревянный пол у себя под ногами и обнаружил выступающую доску, которую легко поднял.
— Что за дела, — пробормотал Вернер. — Клянусь, эта доска всегда держалась крепко.
Убедившись в том, что под настилом пусто, слепой спросил:
— Что ты там прячешь, Отто? Труп?
Агилар назначил встречу Софи Лучани, дочери Рональда Томаса, в кафе криминалистической лаборатории в пять вечера, за два часа до того, как Даниэлю предстояло осмотреть голову убитого в присутствии судьи Родригес Ланчас. Увидев фотографию ослепительной Софи, Матеос решил лично провести допрос, в ходе которого намеревался собрать как можно больше информации о жертве и вероятных мотивах преступления, а затем поддержать молодую женщину в горестный момент опознания отрубленной головы отца.
Матеос и его помощник прибыли на место встречи за несколько минут до дочери Томаса и, показав администратору кафе свои удостоверения, уселись в укромном углу и в интересах конфиденциальности попросили его освободить два соседних столика.
Сидевшие за ними посетители, в основном работники лаборатории, неохотно поднялись и, недовольно ворча, пересели за стойку.
— Что-то у вас мрачноватый вид, шеф, — сказал Агилар после того, как оба уселись и заказали черный кофе. — И это очень странно, потому что перед допросом какой-нибудь красотки обычно вы просто сияете. Вот в прошлом месяце в том ночном клубе…
— Вопросы буду задавать я, — перебил его Матеос, никак не реагируя на комментарий Агилара, которого ценил как детектива, но не считал достаточно искушенным, чтобы говорить с ним о женщинах. — И никаких поцелуев, когда я тебя представлю. Пожмешь ей руку, и все.
— А если она сама захочет меня поцеловать? Что я тогда должен делать? Оставить ее с открытым ртом, как сардину, вытащенную из воды?
— Агилар, я не в духе.
— Почему, шеф?
— Ты разве не понимаешь, что мы находимся в куда худшем положении, чем судьи? Необходимо изменить закон о возбуждении уголовного дела, чтобы нам дали те же прерогативы, что и им. Если бы эта женщина, которая может сыграть ключевую роль в расследовании, давала показания перед судьей, ее бы считали свидетельницей и взяли с нее обещание говорить правду, предупредив ее, что дача ложных показаний является уголовным преступлением.
— А нам, напротив, она, если захочет, может плести любые небылицы, поскольку закон не обязывает ее говорить правду полицейским. Но для чего ей нас обманывать? Она, дочь жертвы, естественно, хочет увидеть преступника за решеткой. Если только, — прибавил Агилар после паузы, во время которой он пытался сопоставить некоторые факты, — ты ее не подозреваешь.
На это последнее замечание Матеос также не ответил, но не потому, что не захотел, а потому, что в тот самый миг в дверях появилась Софи Лучани в белой блузке и сшитом на заказ темном костюме в полоску. Ее сопровождал полицейский в штатском.
— Подожди в коридоре, — приказал Матеос полицейскому.
Представившись сам и представив своего помощника, Матеос приготовился к допросу женщины в темных очках.
— Сеньорита Лучани, — начал Матеос, — мы понимаем всю глубину вашего горя, но попросили бы вас снять очки.
Софи исполнила просьбу полицейского, и детективы с некоторым удивлением отметили, что ее огромные медового цвета глаза вовсе не распухли от бессонной ночи и слез, как можно было ожидать.
— Большое спасибо, — поблагодарил Матеос, удостоверившись в хорошем физическом состоянии свидетельницы. — Вам когда-нибудь приходилось принимать участие в полицейском расследовании?
— Нет, никогда.
— Я спрашиваю об этом, потому что в большинстве случаев убийцей оказывается кто-нибудь из ближайшего окружения жертвы: друзья, родственники, любовники.
Женщина беспокойно заерзала на стуле, но предпочла не перебивать инспектора, пока он не выскажется яснее.
— Я хочу сказать, что в данный момент нам необходимо услышать от вас, кто входил в круг близких вашего отца.
Лучани удовлетворила любопытство Матеоса, назвав полдюжины имен, но сделала это очень сдержанно, как будто ее попросили скомпрометировать группу политических деятелей.
— Кто из этих людей, которых вы упомянули, мог бы, по вашему разумению…
— Простите, как вы сказали?
— По вашему разумению… Простите, это юридическая формула. Не знаю, как это сказать по-французски…
— À votre sens… — подсказал Агилар, заранее зная, что за демонстрацией его лингвистических познаний последует — как уже не раз бывало — испепеляющий взгляд шефа.
— Кто из этих людей, — продолжал Матеос, — мог бы à votre sens питать враждебные чувства к вашему отцу?
— Никто.
— Какие у вас с ним были отношения?
